Синяя Борода - Страница 24

       – Надеюсь только, что цвет детской неожиданности – не из банки «Атласной Дюра-люкс».

       – Вот еще, – сказала она. – Я же не идиотка, чтобы пользоваться «Атласной Дюра-люкс». Так объяснить тебе, в чем возвышенный смысл этих картин?

       – Нет.

       – Я честно пыталась понять твои картины и оказать им уважение. Чем же мои не заслужили того же от тебя?

       – Вы знаете такое слово – китч? – спросил я.

       – Одна из моих книг называлась «Китч», – ответила она.

       – Я ее читала, – вставила Целеста. – Там про одну девочку, и ее мальчик все пытается доказать, что у нее дурной вкус. Он у нее и в самом деле дурной, но не в этом дело.

       – Ты, стало быть, не считаешь картины с девочками на качелях серьезным искусством? – продолжала язвить мадам Берман. – Тогда подумай о том, о чем думали, глядя на них, жители викторианской Англии, то есть, о болезнях и невзгодах, которые ожидали этих милых, невинных девчушек в самом ближайшем будущем: дифтерия, туберкулез, оспа, выкидыши, грубый и жестокий муж, нищета, вдовство, проституция, и в самом конце – могила за церковной оградой.

       С дорожки перед крыльцом раздался хруст гравия под колесами машины.

       – Мне пора, – сказала она. – Похоже, серьезное искусство тебе не по плечу. Значит, будешь теперь ходить через заднюю дверь.

       И удалилась!

16

       И не успел ворчащий и урчащий «Феррари» заезжего психиатра исчезнуть в направлении заката, как кухарка объявила, что и она тоже уходит.

       – Я должна предупредить об увольнении за две недели, и предупреждаю, – сказала она.

       Вот так раз!

       – Откуда такое неожиданное решение? – спросил я.

       – Очень даже ожиданное, – сказала она. – Я и Целеста совсем уже собирались уходить прямо перед приездом мадам Берман. Здесь было как в могиле. С ней все ожило, поэтому мы остались. Но мы все время повторяли: «Она уезжает, и мы уезжаем».

       – Но я же не могу без вас, – сказал я. – Что я еще могу сделать, чтобы вы остались?

       Если подумать: в самом деле – они и так занимали комнаты с видом на океан, юные друзья Целесты распоряжались участком по своему желанию, плюс бесплатная еда и питье в неограниченных количествах. Кухарке позволялось брать из гаража любую машину в любой момент, а платил я ей не меньше, чем кинозвезде.

       – Например, запомнить, как меня зовут, – ответила она.

       Это в каком смысле?

       – Что? – спросил я.

       – Всякий раз, когда вы упоминаете меня в разговоре, вы говорите обо мне – «кухарка». А у меня есть имя. Меня зовут Элисон Уайт.

       – Да что вы говорите! – воскликнул я в веселом ужасе. – Мне это отлично известно. На это имя я каждую неделю выписываю чек. Я что, сделал в нем ошибку, что ли? Или перепутал индивидуальный номер налогоплательщика?

       – Но больше вы никогда обо мне не вспоминаете, только когда выписываете чек. Да и тогда, мне кажется, вряд ли. До приезда мадам Берман, пока Целеста была еще в школе, и мы тут оставались вдвоем в целом доме, и спали каждую ночь под одной крышей, и я готовила вам еду…

       Тут она замолчала. Наверное, ей казалось, что она все объяснила. Теперь я понимаю, как ей тогда было сложно.

       – И? – сказал я.

       – Мне ужасно неудобно.

       – Я пока не могу судить, в чем неудобство.

       И тогда она выпалила:

       – Я не хочу за вас замуж!

       Ничего себе!

       – А кто ж хочет-то?

       – Я всего лишь хочу человеческого отношения, а не быть ничтожеством и пустым местом, раз уж я делю кров с каким-то мужчиной, каким бы он ни был, – сказала она.

       И тут же поправилась:

       – С каким-то человеком.

       Все это до удивления напоминало слова моей первой жены Дороти: что я часто обращался с ней так, будто мне не было дела, как ее зовут, даже будто ее вообще не было рядом. Да и следующая реплика кухарки была мне знакома из уст Дороти:

       – Мне кажется, что вы до смерти боитесь женщин.

       – И мне тоже, – сказала Целеста.

*     *     *

       – Целеста, – сказал я, – мы же всегда дружили, правда?

       – Вам так кажется, потому что вы считаете меня дурочкой, – ответила Целеста.

       – К тому же она еще не в том возрасте, когда женщин можно начинать бояться, – добавила ее мать.

       – Так значит, уходят вообще все, – сказал я. – А где Шлезингер?

       – Смылся, – сказала Целеста.

*     *     *

       Чем же я виноват, что мне так досталось? Я всего лишь уехал на день в Нью-Йорк, предоставив вдовице Берман возможность переделать прихожую! И вот теперь я стою, окруженный обломками прежней жизни, а она укатила в Саут-Хэмптон ручкаться с Джеки Кеннеди!

       – Да уж, – сказал я наконец. – И мою знаменитую коллекцию картин вы, как я понимаю, тоже ненавидите.

       Они слегка повеселели – вероятно, потому, что я перевел разговор на тему, которую было обсуждать легче, чем отношения между мужчинами и женщинами.

       – Да нет, – сказала кухарка. Сказала Элисон Уайт, Элисон Уайт, Элисон Уайт! Вполне приличная женщина, милое лицо, подтянутая фигура, густые каштановые волосы. Дело во мне. Это я не вполне приличный мужчина.

       – Я просто не вижу в них никакого смысла, – продолжала она. – Наверняка из-за того, что я необразованная. Вот если бы я закончила институт, я бы точно поняла, какие они замечательные. А ту единственную из них, которая мне нравилась, вы продали.

       – Это какую же? – спросил я.

       Тут и я оживился, в надежде хоть что-то вынести из этого ужаса: свидетельство представителей простого народа о том, какая именно из моих картин, мною при этом проданная, обладала такой силой, что сумела понравиться даже им.

       – Где два черных мальчика и два белых мальчика, – ответила она.

       Я перерыл все закоулки своей памяти в поисках полотна, висевшего в моем доме, которое можно было бы так описать при наличии воображения и отсутствии образования. Два черных пятна и два белых пятна? Кто это? Похоже опять же на Ротко.

       Но потом до меня дошло, что она говорит о картине, которую я никогда не считал частью своей коллекции. Она досталась мне в виде сувенира. Нарисовал ее никто иной, как Дэн Грегори! Это была журнальная иллюстрация к рассказу Бута Таркингтона, о встрече в переулке какого-то городка на Среднем Западе, в прошлом, а не в этом веке, между двумя черными и двумя белыми мальчиками, лет примерно десяти.

       На картине было ясно, что они в этот момент раздумывают, стоит ли им подружиться или, наоборот, разойтись в разные стороны[49].

       В рассказе чернокожие мальчики носили забавные имена: Герман и Верман. Я не раз слышал, что никто не умел рисовать чернокожих лучше, чем Дэн Грегори. Однако рисовал он их с фотографий. Он мне сразу сказал, что ни один чернокожий никогда не переступит порог его дома.

       Я это полностью одобрил. В течение какого-то времени я полностью одобрял все, что он говорил. Я ведь собирался стать, как он. И в этом, увы, немало преуспел.

*     *     *

       Картину с двумя черными и двумя белыми мальчиками я продал одному миллионеру, торговцу недвижимостью и страховыми полисами в Техасе, в городе Лаббок, владельцу самой полной, по его словам, коллекции произведений Дэна Грегори во всем мире. Насколько мне известно, не только самой полной, но и единственной. Он даже выстроил для нее обширный частный музей.

       Он каким-то образом вызнал, что я был подмастерьем у Грегори, и позвонил с вопросом, не сохранилось ли у меня каких-нибудь работ моего мастера, с которыми я был бы готов расстаться. У меня была только эта. Я не смотрел на нее уже много лет, поскольку она висела в ванной, примыкающей к одной из многочисленных комнат для гостей, куда мне не было никакой причины заходить.