Синяя Борода - Страница 23

       И вот под каким именем Китчен – возможно, самый выдающийся художник, работавший здесь в округе, если не считать Уинслоу Хомера, – известен тем немногим из посетителей окрестных баров, которые о нем еще помнят: «Тот мужик в машине цвета детской неожиданности».

15

       – И где же в настоящее время мадам Берман? – осведомился я.

       – Наверху, одевается к выходу на свидание, – ответила Целеста. – Выглядит потрясающе. Вот увидите.

       – На свидание? – переспросил я. Она ни разу за все время, что живет здесь, ни с кем не виделась. – С кем у нее может быть свидание?

       – С одним психиатром, которого она встретила на пляже, – ответила кухарка.

       – У него «Феррари», – добавила ее дочь. – И он придерживал стремянку, пока она клеила обои. А потом пригласил ее на званый обед в честь Джеки Кеннеди, в Саут-Хэмптоне, а оттуда – на танцы в Сэг-Харбор.

       И в эту минуту мадам Берман явилась в прихожей, невозмутимая и величественная, как прекраснейший винтовой корабль на свете, французский пассажирский лайнер «Нормандия».

*     *     *

       Когда я перед войной халтурил в рекламном агентстве, мне заказали нарисовать плакат, изображающий «Нормандию», для бюро путешествий. А когда я, уже в военной форме, собирался отплыть 9 февраля 1942 года в Северную Африку, и записывал для Сэма Ву номер своей полевой почты, небо над Нью-Йоркской гаванью застилал густой дым.

       Почему?

       Рабочие, которые переделывали океанский лайнер в военный транспорт, устроили в трюме прекраснейшего на свете винтового корабля пожар, быстро вышедший из-под контроля. Напомню еще раз его имя, да будет ему вода пухом: «Нормандия».

*     *     *

       – Это совершенно возмутительно, – сказал я мадам Берман.

       Она улыбнулась.

       – Как я выгляжу? – спросила она.

       Выглядела она чрезвычайно эротично – ее пышная фигура была подчеркнута, подтянута здесь и там, покачивалась на высоких каблуках золоченых туфелек. Облегающее платье-коктейль с глубоким вырезом спереди бесстыдно выставляло напоказ ее соблазнительные полушария. Вот кто не стеснялся использовать секс как оружие!

       – Да кому какое дело, как вы выглядите!

       – Кому-нибудь точно будет.

       – Что вы натворили в моей прихожей? – сказал я. – Вот что я хотел бы знать, и к черту ваш внешний вид!

       – Только поскорее, – сказала она. – За мной вот-вот приедут.

       – Значит, так, – сказал я. – То, что вы устроили тут, не только непростительное оскорбление всей истории изобразительного искусства. Нет, вы еще плюнули на могилу моей жены! Вам отлично известно, что не я, а именно она создала эту прихожую. Я мог бы продолжать, взывать к здравомыслию в сравнении с безумием, к приличиям в сравнении с вандализмом, к дружественным отношениям в сравнении с пеной у рта. Но поскольку вы, мадам Берман, потребовали четкости и краткости в качестве условий моего самовыражения, в связи с неотвратимым прибытием вашего похотливого мозговеда, давайте вот как: катитесь к чертовой матери, и чтобы я вас здесь больше не видел!

       – Фигня, – сказала она.

       – «Фигня», – язвительно передразнил я. – Это, вероятно, и есть тот уровень интеллектуального дискурса, который можно ожидать от автора книг, написанных от имени Полли Мэдисон.

       – Ты бы прочел хотя бы одну из них, – сказала она. – В них описывается жизнь в ее современном состоянии.

       Она махнула рукой в сторону Шлезингера.

       – А вы с твоим бывшим приятелем так и не продвинулись дальше Великой Депрессии и Второй Мировой.

       У нее на запястье были часики, украшенные бриллиантами и рубинами, которых я раньше на ней не замечал, и они соскользнули на пол.

       Тут дочь кухарки рассмеялась, и я надменно вопросил, что ее так позабавило.

       – Сегодня у всех руки-крюки, – ответила она. Тогда Цирцея, подобрав часы, спросила, кто еще что уронил, и Целеста рассказала ей о моей повязке.

       Шлезингер не преминул поддеть меня на предмет того, что находится под повязкой.

       – Жаль, что вы не застали этот шрам, – сказал он. – Это просто ужас, а не шрам! В жизни не встречал столь омерзительного уродства.

       Никому бы я такого не спустил, но от него мне пришлось это вытерпеть. У него самого имеется шрам, который напоминает дельту Миссисипи, от груди до паха. Его раскроило взрывом гранаты.

*     *     *

       У него остался всего один сосок, и он однажды загадал мне загадку:

       – Что это такое – три глаза, три соска, две жопы?

       – Сдаюсь, – сказал я.

       Тогда он сказал:

       – Пол Шлезингер и Рабо Карабекян.

*     *     *

       А там, в прихожей, он обратился ко мне и сказал:

       – Пока ты не уронил повязку, я и не подозревал, сколько в тебе тщеславия. У тебя под ней все вполне приемлемо.

       – А теперь, когда ты это выяснил, – сказал я, – можешь убираться отсюда к черту вместе с Полли Мэдисон, чтобы и тебя я тоже больше не видел. Так-то вы двое воспользовались моим гостеприимством!

       – Я за себя заплатила, – отозвалась мадам Берман.

       Чистая правда. Она с самого начала настояла на том, чтобы отдавать кухарке деньги за еду и выпивку.

       – Ты задолжал мне столько всего, не измеряемого деньгами, – продолжала она, – что тебе со мной не расплатиться и за миллион лет. А когда я от тебя уйду, ты поймешь, какое одолжение я оказала тебе этой самой прихожей.

       – Одолжение? Я не ослышался? – фыркнул я. – Да знаете ли вы, что эти картинки представляют собой для любого, кто хоть самую малость понимает в искусстве? Они же отрицают искусство! И они не просто лишены сущности. Это – черные дыры, втягивающие в себя разум и мастерство. Более того, они высасывают также честь и достоинство из каждого несчастного, кому случится на них взглянуть.

       – Надо же, какой эффект от нескольких картинок, – сказала она, безуспешно пытаясь застегнуть на запястье браслет часов.

       – Они еще идут? – спросил я.

       – Они уже много лет как не ходят, – ответила она.

       – Зачем же их тогда носить?

       – Затем, чтобы выглядеть как можно красивее, – сказала она, – но теперь у них сломана застежка.

       Она протянула часы мне, и намекнула на историю о моей матери и ее богатстве, драгоценных камнях, вынесенных из бойни.

       – Держи! Бери, купишь себе билет и отправишься куда-нибудь, где тебя ждет счастье – в Великую Депрессию или во Вторую Мировую.

       Я отмахнулся от ее подарка.

       – Тогда, может, в то время, пока меня здесь еще не было? – предложила она. – Хотя туда тебе билет не требуется. Там ты и так окажешься, как только я съеду.

       – В июне я был вполне счастлив. И тут появились вы.

       – Да, а еще ты был тогда в десять раз бледнее и на десять фунтов легче, и я уж молчу о твоей личной гигиене, из-за которой я почти отказалась от приглашения на ужин. Я боялась подхватить проказу.

       – Как мило с вашей стороны.

       – Я тебя воскресила, – сказала она. – Ты – мой Лазарь. Причем Иисус Лазаря всего лишь воскресил. Я же тебя не только вернула к жизни – я тебя еще и усадила за автобиографию.

       – Несомненно, тоже в качестве издевательства.

       – Тоже – как что?

       – Как эта прихожая.

       – Эти картины – посерьезнее твоих, если дать себе труд о них задуматься, – сказала она.

*     *     *

       – Вы выписали их из Балтимора? – спросил я.

       – Нет, – сказала она. – На прошлой неделе в Бриджхэмптоне, на аукционе, я встретила еще одну любительницу и купила их у нее. Сначала я не знала, что с ними делать, и спрятала их в подвале – за банками с «Атласной Дюра-люкс».