Синяя борода - Страница 43

Ну ладно, исполнение последней воли еще в будущем, но почти все остальное исчезло в прошлом, включая и Цирцею Берман. Она кончила книгу и две недели назад вернулась в Балтимор.

В последний вечер Цирцея просила, чтобы я поехал с ней на танцы, но я опять отказался. Вместо этого я пригласил ее на ужин в отель «Америка» в Саг-Харборе. Это теперь Саг-Харбор — только приманка для туристов, а когда-то он был китобойным портом. И сейчас еще там попадаются особняки, принадлежавшие мужественным капитанам, которые под парусами уходили отсюда в Тихий океан, огибая мыс Горн, охотились там и возвращались миллионерами.

Выставленная в холле отеля книга регистрации постояльцев открыта на странице, датированной 1 марта 1849 года, это пик китобойного промысла, ныне сыскавшего себе дурную славу. В те времена предки Цирцеи жили в Российской империи, а мои — в Турецкой и потому считались врагами.

Мы полакомились омарами и немного выпили, чтобы языки развязались. Теперь все говорят, что плохо, если без рюмки не обходишься, я и сам совсем не пил, пока жил отшельником. Но чувства мои к миссис Берман накануне ее отъезда были так противоречивы, что, не выпив, я бы так и жевал в гробовом молчании. Но после нескольких рюмок я не хотел садиться за руль, и она тоже. Одно время вошло чуть ли не в моду водить машину пьяным, но теперь нет, ни за что.

И я договорился с дружком Селесты, что он отвезет нас в Саг— Харбор на машине своего отца и привезет обратно.

Все очень просто: меня огорчал ее отъезд потому, что с нею тут все ожило. Но слишком уж она всех растормошила, указывала всем, как и что делать. Поэтому меня отчасти даже радовал ее отъезд, книга моя как раз подходила к концу, и больше всего хотелось тишины и покоя. Другими словами: несмотря на проведенные вместе месяцы, мы остались просто знакомыми, не сделались близкими друзьями.

Однако ситуация изменилась, когда я показал ей то, что у меня в картофельном амбаре.

Да, это правда: настырная вдова из Балтимора уговорила непреклонного армянского старикашку отпереть замки и включить прожекторы в картофельном амбаре.

Что получил я взамен? Думаю, теперь мы близкие друзья.

Только мы вернулись из отеля «Америка», она сказала:

— Об одном можете не беспокоиться: я не собираюсь приставать к вам насчет ключей от картофельного амбара.

— Слава Богу, — сказал я.

Думаю, она уже тогда не сомневалась, что до утра так или иначе в этот картофельный амбар, черт возьми, проникнет.

— Я только прошу вас нарисовать мне что-нибудь.

— Нарисовать?

— Вы очень скромны, — сказала она, — уж до того скромны, что, если верить вам, ни на что не способны.

— Кроме маскировки, — уточнил я. — Вы забываете о маскировке. А я удостоен благодарности в президентском приказе, потому что мой взвод по этой части не знал себе равных.

— Ну, хорошо, — сказала она, — кроме маскировки.

— Маскировали мы на славу, представляете, ведь половину спрятанного нами от врага так с тех пор никто и не видел!

— Вот выдумщик!

— Сегодня у нас торжественный вечер, поэтому будут одни выдумки. На торжественных вечерах так положено.

— Значит, хотите, чтобы я уехала домой в Балтимор, зная о вас только массу всяких выдумок, а не то, что было на самом деле?

— Все, что на самом деле было, вы, я думаю, давно уже выяснили, ведь у вас выдающиеся исследовательские способности, — сказал я. — Сейчас просто торжественный вечер.

— Но я так и не знаю, умеете вы рисовать или нет.

— Об этом не беспокойтесь, — ответил я.

— Послушать вас — это краеугольный камень вашей жизни. Это и маскировка. У вас ничего не вышло с коммерческими рисунками, и с серьезной живописью тоже, и с семьей, потому что вы скверный муж и отец, а коллекция ваша образовалась, в общем-то, случайно. Но одним вы всегда гордились и гордитесь тем, что умеете рисовать.

— Да, вы правы, — сказал я. — Я не очень это осознавал, но теперь, когда вы сказали об этом, понял — да, это правда.

— Тогда докажите.

— Особенно хвастаться нечем. Я не Альбрехт Дюрер. Хотя, конечно, рисую лучше вас, и Шлезингера, и кухарки — кстати, и Поллока, а также Терри Китчена. Я с этим родился, но мое дарование — не Бог весть что, если сравнивать меня с великими рисовальщиками прошлого. Моими рисунками восторгались в начальной, а потом и в средней школе в Сан-Игнасио, Калифорния. Живи я десять тысяч лет назад, наверняка ими бы восторгались обитатели пещеры Ласко во Франции, чьи понятия об искусстве живописи, должно быть, находились на том же уровне, что и у обитателей Сан-Игнасио.

— Если ваша книга выйдет, нужно будет включить хоть одну иллюстрацию в доказательство, что вы умеете рисовать. Читатели будут на этом настаивать.

— Мне их жаль, — сказал я. — И самое ужасное для такого старика, как я…

— Не такой уж вы старик, — перебила она.

— Совсем старик! И самое ужасное, что всю жизнь, с кем бы я ни общался,

— одни и те же разговоры. Шлезингер не верил, что я умею рисовать. Моя первая жена не верила, что я умею рисовать. Мою вторую жену, правда, это совершенно не интересовало. Для нее я был просто старый енот, которого она затащила в дом из амбара и сделала чем-то вроде собачки. Она любила животных независимо от того, умеют они рисовать или нет.

— Что вы ответили первой жене, когда она сказала, что вы не умеете рисовать? — спросила Цирцея Берман.

— Мы как раз переехали из города в Спрингс, где она не знала ни души. В доме еще не было центрального отопления, и я обогревал его, протапливал три печки — как когда-то мои предки. Наконец Дороти, смирившись с тем, что судьба связала ее с художником, попыталась хоть в чем-то разобраться и стала читать журналы по искусству. Она никогда не видела, как я рисую, потому что не рисовать, забыть все, что я знал об искусстве, казалось мне тогда магическим ключом к серьезной живописи. И вот Дороти сидит на кухне прямо перед печью — тепло почему-то уходило в дымоход, а не шло в дом — и читает статью итальянского скульптора о картинах абстрактных экспрессионистов, впервые выставленных на большой европейской выставке — Венецианской биеннале 1950 года, того самого, когда произошло наше воссоединение с Мерили.

— А ваши картины там выставлялись? — спросила Цирцея.

— Нет. Выставлялись только Горки, Поллок и де Конинг. Итальянский скульптор, выдающийся, а сейчас прочно забытый, так написал про то, чем мы, по нашему ощущению, занимались: «Замечательные эти американцы. Бросаются в воду, не научившись плавать». Имелось в виду, что мы не умеем рисовать.

Дороти тут же это подхватила. Хотела обидеть меня побольней, ведь я ее тоже обижал, и говорит: «Вот именно! Ты и твои приятели потому так и пишете, что нарисовать по-настоящему ничего не можете, даже если очень нужно».

Я не стал спорить. Схватил зеленый карандаш, которым она записывала, что необходимо переделать в доме и снаружи, и на стене кухни нарисовал портреты наших мальчиков, спавших около печки в гостиной. Только головки — в натуральную величину. Даже не заглянул в гостиную, чтобы сначала на них посмотреть. Стены в кухне были обшиты новыми листами сухой штукатурки, я гвоздями прибил их поверх потрескавшейся старой. Еще не успел заделать стыки между листами. Так, кстати, и не заделал.

Дороти была ошеломлена. Сказала: «Почему ты все время этим не занимаешься?»

И я ответил, первый раз крепко выругавшись в ее присутствии, хотя до того, как бы мы ни ссорились, не ругался:

— Слишком просто, на хер мне это надо.

— Значит, стыки между листами так потом и не заделали? — спросила миссис Берман.

— Только женщину это может интересовать, — сказал я. — Отвечу с мужской прямотой: нет, не заделал.