Синяя борода - Страница 39

— Похоже, это был единственный раз, когда Пикассо обратил хоть какое-то внимание на одного из самых популярных американских художников, — предположил я.

— Похоже, — согласилась она.

Вторая солдатская история:

— Я попал в плен за несколько месяцев до конца войны, — рассказал я. — В госпитале меня подлатали и отправили в лагерь для военнопленных под Дрезденом, где практически нечего было есть. Продовольствия в том, что когда-то называлось Германией, не было. В лагере все отощали — кожа да кости, кроме человека, которого мы сами выбрали делить пайки. Он никогда не оставался с едой наедине. Мы ждали, когда ее привезут, и все тут же при нас делилось. А он все равно почему-то выглядел сытым и довольным, а мы превращались в скелеты. Оказывается, он потихоньку подбирал крошки и слизывал то, что прилипало к ножу и поварешке, и наедался.

Кстати, тем же невинным способом достигают полного процветания многие мои соседи здесь, на побережье. У них на попечении все, что еще уцелело в этой, вообще говоря, обанкротившейся стране, поскольку они, понимаете ли, достойны доверия. И уж будьте уверены, что-то прилипает и к их ловким пальцам, а что уцепили, мимо рта не пронесут.

Третья солдатская история:

— Однажды вечером нас всех под охраной вывели из лагеря и погнали маршем по сельской местности. Часа в три ночи приказали остановиться: располагаемся под открытым небом на ночлег.

Просыпаемся с солнцем и видим, что мы на краю долины, недалеко от развалин средневековой каменной часовни, а охрана исчезла. И в долине, на не тронутой войной земле тысячи, тысячи людей, которых, как и нас, под охраной привели сюда и бросили. Там были не только военнопленные. Были и узники концентрационных лагерей, которых сюда пригнали, и люди с заводов, где они трудились, как рабы, и выпущенные из тюрем уголовники, и сумасшедшие из лечебниц. Преследовалась цель удалить нас подальше от городов, где мы могли устроить Бог весть что.

Были здесь и штатские, бежавшие от русских, от американцев и англичан. Армии союзников почти уже сомкнулись и на север от нас, и на юг.

А еще были здесь сотни немцев, по-прежнему вооруженных до зубов, но теперь притихших, дожидавшихся, кому бы сдаться.

— Обитель мира[5], — сказала Мерили.

Я сменил тему, перешел от войны к миру. Рассказал, что после большого перерыва вернулся к искусству и, к собственному удивлению, сделал несколько серьезных работ, от которых Дэн Грегори, герой Италии, погибший в Египте, перевернулся бы в могиле; таких работ, каких еще свет не видывал.

Она замахала руками в притворном ужасе:

— О, прошу тебя, только не об искусстве. Оно прямо как болото — всю жизнь барахтаюсь.

Но внимательно выслушала рассказ о нашей небольшой группе в Нью-Йорке и о наших картинах, совсем одна на другую не похожих, за исключением того, что это картины, и ничего больше.

Я выговорился, она вздохнула и покачала головой:

— Самое немыслимое, что можно сделать с полотном, вы, значит, и сделали, — сказала она. — Итак, американцы берут на себя смелость написать: «конец».

— Думаю, мы не к этому стремимся, — сказал я.

— И напрасно. После всего, что перенесли женщины, дети и вообще все беззащитное на этой планете по вине мужчин, самое время, чтобы не только картины, но и музыка, скульптура, стихи, романы и все, созданное мужчинами, говорило одно-единственное: мы слишком ужасны, чтобы обитать на этой чудесной земле. Признаем. Сдаемся. Конец.

Наше неожиданное воссоединение, сказала Мерили, для нее подарок судьбы, так как она надеется, что я ей помогу решить одну проблему с убранством ее палаццо, над которой она бьется многие годы: какими картинами закрыть бессмысленные пустоты между колоннами ротонды, или, может, картин вообще не нужно?

— Пока я владею этим палаццо, хочу оставить здесь следы своего пребывания, — сказала она. — Сначала я думала нанять детей и женщин, чтобы они написали здесь фрески с изображением лагерей смерти, бомбежки Хиросимы и взрывающихся мин, которые закопали, или, может быть, чего-то из древних времен — как сжигают ведьм на кострах, как христиан бросают на съедение диким зверям. Но решила, что такие картины в конечном счете будут только подстрекать мужчин к еще большей жестокости и разрушениям: «Ого, — подумают они, — да мы же могущественны как боги. Мы можем делать самые ужасные вещи, если нам захочется, и никто нас не остановит».

Так что твоя идея, Рабо, лучше. Пусть, приходя ко мне в ротонду, они никакого для себя поощрения не получат. Пусть стены не вдохновляют их. Пусть кричат им: Конец! Конец!

Так было положено начало второй крупнейшей коллекции американского абстрактного экспрессионизма — первая коллекция была моя, и счета за хранение картин сделали нас с женой и детьми бедняками. Никто не желал покупать их ни по какой цене!

Мерили решила купить не глядя десять картин, по моему выбору, — по тысяче долларов за штуку.

— Ты шутишь! — воскликнул я.

— Графиня Портомаджьоре никогда не шутит. Я знатна и богата, как все, кто прежде жил в этом дворце, так что делай, как я сказала.

Я так и сделал.

Она спросила, придумали ли мы название своей группе, мы же никак себя не называли. Это критики потом название нам изобрели.

— Вам бы назвать себя «Генезис», — предложила Мерили, — потому что вы возвращаетесь к истокам, когда еще саму материю предстоит создать.

Мысль ее мне понравилась, и, вернувшись в Америку, я попытался соблазнить ею остальных. Но никто почему-то не соблазнился.

Мы говорили и говорили, за окнами уже стемнело. Наконец она сказала:

— Думаю, тебе пора идти.

— Почти слово в слово как тогда, в день Святого Патрика, четырнадцать лет назад.

— Надеюсь, на этот раз ты меня не так быстро забудешь.

— Я и не забывал никогда.

— Забыл только, что можно было бы и побеспокоиться обо мне.

— Слово чести, графиня, — сказал я, вставая. — Такого не повторится.

Это была наша последняя встреча. Мы, правда, обменялись несколькими письмами. Недавно я отыскал в своем архиве одно из них. Письмо датировано 7 июля 1953 года, три года прошло с нашей встречи, и написано там, что нам не удалось создать картины ни о чем, на любом полотне она отчетливо видит хаос. Разумеется, это шутка. «Передай это всем в „Генезисе“, — говорилось в письме.

На это письмо я ответил телеграммой, копия которой у меня сохранилась:

Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер добровольно отправился в психиатрическое отделение госпиталя ветеранов в Риверхеде. Я никак не мог справиться со страшными веществами, которые его собственное тело поставляет в кровь, и он стал невыносим даже для самого себя. Миссис Берман рада, что его здесь нет. Пусть уж лучше о нем позаботится Дядя Сэм.