Синяя борода - Страница 36

Я очень люблю историю. Не понимаю, почему она совсем не интересует Селесту с приятелями.

Ротонда палаццо, когда там еще были и языческие и христианские изображения, теперь мне представляется попыткой Ренессанса создать свою атомную бомбу. Постройка ее потребовала огромных денег и усилий лучших тогдашних умов, чтобы в небольшом объеме, в причудливых комбинациях передать самые мощные силы Вселенной, того, что воспринималось Вселенной в пятнадцатом столетии.

С тех пор Вселенная, что и говорить, изменилась очень, очень сильно.

Об Инноченцо Невидимом ди Медичи в книге Ким Бум Сука сообщается вот что: он был банкиром, что я перевел бы, пользуясь современными понятиями, как ростовщик и вымогатель или как гангстер. Он был богатейший и самый необщительный из всего семейства Медичи. Портретов его не писали, за исключением бюста работы Лоренцо Гиберти, где он запечатлен ребенком. В пятнадцать лет Инноченцо сам это бюст и разбил, а осколки бросил в Арно. Балы и праздники он не посещал, сам их не устраивал, по городу передвигался только в закрытой повозке, чтобы никто его не видел.

Когда завершили строительство палаццо, даже ближайшие его приспешники, даже высочайшие особы, включая двух его кузенов, которые были Папами, встречались с ним исключительно в ротонде. Они должны были стоять у стен, а Инноченцо находился в центре, облаченный в бесформенную монашескую рясу, и лицо его скрывала маска смерти.

Он утонул в Венеции, в изгнании. Подводные крылья изобрели еще очень, очень не скоро.

Тон Мерили по телефону, когда она приглашала меня прийти к ней в палаццо немедленно, наряду с признанием, что мужчины в ее жизни сейчас нет, казалось, гарантировал, что через какие-нибудь два часа я вновь создам непревзойденный любовный шедевр, но уже не зеленым юнцом, а героем войны, человеком, весьма опытным в амурных делах, прожженным космополитом!

В свою очередь я предупредил Мерили, что потерял на войне глаз и ношу повязку, что я, увы, женат, но, похоже, семейная лодка наскочила на риф.

Боюсь, припомнив свою боевые подвиги, я еще намекнул, что от женщин у меня на войне, как от вшей, отбою не было. Женщины на меня так и вешались — как вши накидывались. Присказка у нас такая была: что, дескать, у контуженных на голове «вошки в салочки гоняют».

Дрожащий от желания и распираемый тщеславием, я примчался точно в назначенный час. Служанка повела меня по длинному прямому коридору к ротонде. Оказалось, вся прислуга графини Портомаджьоре — сплошь женщины, даже швейцары, и садовники. Та, что встретила меня, помнится, поразила своей мужеподобностью, суровостью и тем, как совершенно по-военному приказала остановиться у края ротонды.

В центре, с головы до ног облаченная в глубочайший траур по мужу, графу Бруно, стояла Мерили.

Маски смерти не было на ее лице, но оно было до того бледно и так сливалось с льняными волосами в неярком свете ротонды, будто вся голова вырезана из куска старой слоновой кости.

Я был ошеломлен.

Голос ее звучал надменно и пренебрежительно:

— Итак, мой вероломный маленький армянский протеже, — сказала она, — мы встретились снова.

— Держу пари, рассчитывал сразу же лечь в койку, — сказала она. Ее слова эхом отозвались в ротонде, как будто божества под куполом шепотом пустились в пересуды.

— Вот неожиданность, прости, — продолжала она, — сегодня мы даже и рук друг другу не пожмем.

В грустном изумлении я покачал головой.

— За что ты так на меня сердита?

— Тогда, во время Великой депрессии, я думала, ты мой единственный на свете, настоящий друг. А потом, когда ты свое получил, больше я о тебе и не слышала.

— Ушам своим не верю. Ты же сама велела мне уйти, ради нас обоих. Ты что, забыла?

— Ты, видно, был страшно рад это услышать. Сразу же смылся.

— Ну, а что, по-твоему, надо было делать?

— Подать знак, любой знак, что беспокоишься обо мне. А у тебя за четырнадцать лет времени на это не нашлось, ни одного телефонного звонка, ни одной открытки. А теперь ты вдруг появляешься, словно фальшивая монетка, от которой не отделаться, и на что рассчитываешь? Рассчитываешь сразу же в койку.

— Ты хочешь сказать, мы могли бы и дальше встречаться? — спросил я с недоверием.

— Встречаться? Это как это — встречаться! — передразнила она сердито. Гнев ее отозвался в куполе карканьем передравшихся ворон.

— По части любви у Мерили Кемп никогда не было недостатка. Отец так любил меня, что избивал каждый день. Футбольная команда в школе так меня любила, что после выпускного бала насиловала всю ночь. Импрессарио в варьете «Зигфельд» до того меня любил, что заставил сделаться одной из его шлюх, не то грозился вышвырнуть вон, да еще плеснуть кислотой в лицо. Дэн Грегори уж так был влюблен, что спустил меня с лестницы из-за дорогих кистей, красок и всего прочего, что я тебе посылала.

— Что он сделал? — переспросил я.

И тут она рассказала мне всю правду о том, как я стал учеником Дэна Грегори.

Я был потрясен.

— Но… но ему же нравились мои работы, разве нет? — запинаясь спросил я.

— Нет, не нравились, — ответила она.

— Так мне первый раз из-за тебя досталось. Второй раз он избил меня из-за тебя тогда, в день Святого Патрика, когда мы переспали и ты навсегда исчез. Вот так, рассказывай теперь, как ты чудесно со мной обходился.

— Мне никогда еще не было так стыдно, — пробормотал я.

— А что ты со мной делал, помнишь? Водил меня на эти прогулки — глупые такие, счастливые, замечательные.

— Да, — сказал я, — помню.

— А еще ты тер ступни о ковер, а потом касался пальцем моей шеи, так неожиданно.

— Да, — сказал я.

— И еще мы с тобой такое выкидывали, — сказала она.

— Да, тогда в каморке, когда были вместе.

Она снова взорвалась:

— Нет! Да нет же, нет! Дурак ты! Ну и дурак! Невообразимый дурак! Когда ходили в Музей современного искусства!

— Значит, ты потерял на войне глаз, — сказала она.

— Как Фред Джонс, — говорю.

— И как Лукреция и Мария.

— А кто это?

— Моя кухарка, — сказала она, — и прислуга, которая привела тебя сюда.

— У тебя много боевых наград? — спросила она.

На самом деле их у меня было достаточно. У меня две бронзовые медали «За отличие», и «Пурпурное сердце» — за ранение, да еще жетон — благодарность в Президентском приказе, и Солдатская медаль, и медаль «За образцовую службу», и Лента за участие в европейско-африканской ближневосточной кампании с семью звездами — по числу сражений.

Больше всего я гордился Солдатской медалью, которой награждают того, кто спас другого солдата, причем не обязательно в бою. В 1941 году в форте Беннинг, штат Джорджия, я вел курс по технике маскировки для будущих офицеров. Я увидел, что горит казарма, подал тревогу, потом дважды туда входил и вынес двух солдат, которые были без сознания.

В бараке, кроме них, никого не было, да и не должно было находиться. Они напились, и пожар начался, по-видимому, из-за их неосторожности, за что им дали два года принудительных работ без оплаты и лишили льгот при увольнении со службы.

Насчет медалей: Мерили я сказал, что получил то, что мне причиталось, не больше и не меньше.

Терри Китчен, кстати, страшно завидовал моей Солдатской медали. У него была Серебряная звезда, но он считал, что Солдатская медаль в десять раз ценнее.

— Когда вижу человека с медалью, так бы и расплакалась, обняла его и сказала: «Бедный ты мой, сколько ж тебе пришлось вынести, чтобы жена с детишками спокойно жили».