Синяя борода - Страница 23

Картину с мальчиками я продал миллионеру из Лаббока, штат Техас, сделавшему состояние на недвижимости; у него, если не врет, самая полная в мире коллекция работ Дэна Грегори. Насколько я знаю, это единственная коллекция, и он построил для нее большой частный музей.

Прослышав, что я был учеником Дэна Грегори, он позвонил и спросил, нет ли у меня работ моего учителя, с которыми я готов расстаться. Была только эта, она висела в ванной одной из многочисленных гостевых комнат, куда у меня не было причин заходить.

— Вы продали единственную картину, где что-то настоящее нарисовано, — сказала Эллисон Уайт. — Я все смотрела на нее и пыталась угадать, что будет дальше.

Да, и напоследок, прежде чем они с Селестой поднялись в свои комнаты с бесценным видом на океан, Эллисон Уайт сказала:

— Мы от вас уходим, и нам все равно, узнаем мы или нет, что там в картофельном амбаре.

Итак, я остался внизу совершенно один. Наверх я боялся пойти. Вообще не хотелось оставаться в доме, и я серьезно подумывал, не перебраться ли в картофельный амбар, не стать ли снова полудиким старым енотом, каким я был для покойной Эдит после смерти ее первого мужа.

Несколько часов бродил я по берегу — прошел до Сагапонака и обратно, возвращаясь памятью к бездумным спокойным дням, когда был отшельником.

На кухонном столе лежала записка от кухарки, извините, от Эллисон Уайт, что ужин в духовке. Я поел. Аппетит у меня всегда хороший. Немного выпил, послушал музыку. За восемь лет армейской службы я выучился одной очень полезной вещи: засыпать в любых условиях, что бы ни случилось.

Проснулся я часа в два ночи: кто-то теребил меня за шею, нежно так. Это была Цирцея Берман.

— Все уходят, — спросонья пробормотал я. — Кухарка уже предупредила. Через две недели они с Селестой уедут.

— Да нет же, — сказала она. — Я поговорила с ними, они останутся.

— Слава Богу! Но что вы им сказали? Ведь им все здесь так опротивело.

— Я обещала, что не уеду, и они тоже решили остаться. Вы бы шли в постель. К утру вы здесь закоченеете.

— Хорошо, — нетвердо сказал я.

— Мамочка уходила потанцевать, а теперь она снова дома. Идите баиньки, мистер Карабекян. Все в порядке.

— Я никогда больше не увижу Шлезингера, — пожаловался я.

— Ну и что с того? — сказала она. — Он никогда не любил вас, а вы — его. Неужто не знаете?

Этой ночью мы заключили нечто вроде контракта, обсудили его условия и срок: ей нужно то, мне это.

По соображениям, более понятным ей самой, вдова Берман предпочитает еще пожить, работая над книгой, здесь, а не в Балтиморе. По соображениям, более чем ясным для меня, я, увы, нуждаюсь в такой яркой личности, как она, чтобы жить дальше.

На какую главную уступку она пошла? Обещала больше не упоминать о картофельном амбаре.

Возвращаясь к прошлому:

Во время нашей первой встречи Дэн Грегори дал мне задание написать сверх реалистическое изображение его студии и после этого сказал, что я должен выучить очень важное изречение. Вот оно: «А король-то голый».

— Запомнил? А ну, повтори несколько раз.

И я повторил: А король-то голый, а король-то голый, а король— то голый.

— Прекрасное исполнение, — сказал он, — великолепно, высший класс. — Он похлопал в ладоши.

Как реагировать на это? Чувствовал я себя, как Алиса в Стране чудес.

— Хочу, чтобы ты произносил это так же громко и убедительно всякий раз, когда будут говорить что-то положительное о так называемом современном искусстве.

— Хорошо, — ответил я.

— Это не художники, а сплошь мошенники, психи и дегенераты, — сказал он. — А тот факт, что многие принимают их всерьез, доказывает, что мир свихнулся. Надеюсь, ты согласен?

— Конечно, конечно — ответил я. Мне казались убедительными его слова.

— Вот и Муссолини так думает. Я в восторге от Муссолини, а ты?

— Да, сэр.

— Знаешь, что прежде всего сделал бы Муссолини, приди он к власти в этой стране?

— Нет, сэр.

— Сжег бы Музей современного искусства и запретил слово «демократия». А потом объяснил бы нам, кто мы есть и кем всегда были, и направил бы все усилия на увеличение производительности. Или работай как следует, или пей касторку.

Примерно через год я осмелился спросить Дэна, кто же мы, американские граждане, такие, и он ответил:

— Избалованные дети, которым нужен строгий, но справедливый Дуче, чтобы растолковать, что мы должны делать.

— Рисуй все в точности, как есть, — говорил он.

— Да, сэр.

Он указал на модель клиппера, маячившего в сумерках на каминной доске.

— Это, мой мальчик, «Властелин морей», — сказал он, — который, используя только силу ветра, двигался быстрее большинства современных грузовых судов! Только подумай!

— Да, сэр.

— Когда ты нарисуешь все, что есть в студии, мы вместе проверим каждую деталь клиппера с увеличительным стеклом. Я укажу любую рейку в оснастке — и ты должен будешь сказать, зачем она и как называется.

— Да, сэр.

— Пабло Пикассо так никогда не нарисует.

— Да, сэр.

Он взял с оружейной полки винтовку «Спрингфилд» образца 1906 года, тогда это было основным оружием пехоты Соединенных Штатов. Была там и винтовка «Энфилд», основное оружие британской пехоты, примерно из такой вот винтовки его потом и убьют.

— Нарисуй эту замечательную пушечку так, чтобы я мог зарядить ее и убить грабителя.

Он указал на небольшой выступ около дульного среза и спросил, что это такое.

— Не знаю, сэр, — ответил я.

— Ствольная накладка, сюда крепят штык, — сказал он. И посулил, что мой словарь увеличится во много раз, а для начала надо выучить материальную часть винтовки, там все имеет свое название. От этой простой тренировки, которую в армии проходит каждый новобранец, мы перейдем к изучению всех костей, мышц, сухожилий, органов, трубочек и ниточек человеческого тела, как будто учимся в медицинском колледже. Когда он был учеником в Москве, от него это тоже требовалось.

Он добавил, что я получу и хороший духовный урок, изучая обыкновенную винтовку и необыкновенно сложно устроенное человеческое тело, поскольку винтовка предназначена для того, чтобы это тело уничтожить.

— Что олицетворяет добро, а что — зло? — спросил он у меня. — Винтовка или этот резиноподобный, трясущийся, хихикающий мешок с костями, называемый телом?

Я сказал, что винтовка — зло, а тело — добро.

— Но разве ты не знаешь, что американцы создали эту винтовку для защиты своих домов и чести от коварных врагов? — спросил он.

Тогда я сказал: все зависит от того, чье тело и чья винтовка, то и другое может быть как добром, так и злом.

— Ну, и кто же принимает окончательное решение? — спросил он.

— Бог? — предположил я.

— Да нет, здесь, на земле.

— Не знаю.

— Художники, и еще писатели, все писатели: поэты, драматурги, историки. Они — судьи Верховного Суда над добром и злом, и я член этого суда, а когда-нибудь, может, станешь им и ты!

Ничего себе мания духовного величия!

Вот я и думаю: может быть, памятуя, сколько крови пролилось из-за превратно понятых уроков истории, самое замечательное в абстрактных экспрессионистах то, что они отказались состоять в таком суде.

Дэн Грегори держал меня при себе довольно долго, около трех лет, потому что я был по-холопски услужлив, а он нуждался в компании после того, как оттолкнул почти всех своих знаменитых друзей отсутствием чувства юмора и неистовостью в политических спорах. Когда я признался Грегори в первый же вечер, что слышал с лестницы прославленный голос знаменитого У.С.Филдса, он сказал, что никогда больше не пригласит в дом ни Филдса, ни Эла Джолсона, да и всех остальных, пивших и ужинавших у него в тот вечер, — тоже.