Сингомэйкеры - Страница 18

Роберт Тарасюк, профессор, доктор и лауреат множества премий, сказал угодливо:

– Это точно, шеф.

– Вот-вот, – проронил Глеб Модестович. – Мы должны учитывать, что ситуация может резко измениться….

– Золотые слова, – сказал Тарасюк с восторгом, – да, мы все должны это учитывать и постоянно работать над этим!

Глеб Модестович перевел взгляд на меня.

– В старые времена во флоте первым давали высказаться самому младшему. У вас, Евгений Валентинович, какие-то предложения есть?

– По какому вопросу? – спросил я.

Он обвел взглядом присутствующих. Они все смотрели уже на меня. Смотрели требовательно, я чувствовал, как начинаю взмокать.

Глеб Модестович сказал медленно:

– Обществу нужно постоянно подбрасывать что-то, иначе дурная энергия будет прорываться, как теперь любят говорить, непредсказуемо. А стабильному обществу не нужны ни забастовки, ни стихийные демонстрации, ни акции протеста… неважно, против чего эти акции.

Я подумал, спросил осторожно:

– А если мы сами организуем эти акции?

Он ответил незамедлительно:

– При условии, что они будут под нашим контролем.

– Это можно, – сказал я. – Например, во всем мире наблюдается ужасающая дискриминационная политика насчет заселяющихся гостей…

Тарасюк надулся и прервал недовольно:

– Это где же? Это в каком же, простите, месте?

Глеб Модестович вскинул успокаивающе ладонь.

– Тихо-тихо, дорогой Роберт Панасович. Это наш юный друг уже подает, как это будет… э-э… подаваться в СМИ. Верно?

Я кивнул.

– Да. Я вчера вернулся из Ярославля, два дня прожил в хорошем отеле. Даже очень хорошем, элитнейшем! Пять звезд, надо же… Но, увы, даже там я с прискорбием обнаружил разделение гостей по дискриминационному признаку. Представьте себе, мужчин селят отдельно, а женщин – отдельно! Это в наше-то просвещенное время, когда уже сто лет как даже в школах ввели совместное обучение мальчиков и девочек!

Я говорил с подъемом, после подъема жалованья и жаркого романа с Эммой чувствовал себя намного увереннее. Судя по прищуренным глазам Глеба Модестовича, он все понимает, принимает и одобряет. Закомплексованный работник будет держаться зажато, рискованную мысль не выскажет, а именно в ней, возможно, и нашлось бы ценное зерно, так что эта педагогическая мера сработала. Кто знает, возможно, Эмма работает по особому контракту, проверяя сотрудников, но вряд ли признается. По крайней мере, вот так сразу.

Сотрудники начали задумываться, вон у Арнольда Арнольдовича брови сдвинулись над переносицей, а лоб Ореста Димыча избороздили глубокие морщины.

Жуков поинтересовался:

– Предлагаете инициировать запросы в сенатах и прочих парламентах по поводу совместного поселения в номера мужчин и женщин?

Я покачал головой.

– Нет, мы же говорим о том, чтобы чем-то занять население?.. Вот пусть само население и начнет. А мы незаметно поддержим. Начнется ожесточенная полемика в прессе о допустимости и недопустимости, о моральных границах, о законах нравственности, которые нельзя нарушать…

Жуков хмыкнул.

– Как будто уже не все их нарушили! Да еще и узаконили… Простите, что прервал.

Я наклонил голову, принимая извинения, в груди разлилось приятное тепло, сам Жуков, ветеран из ветеранов, извинился, это ж надо. Так в самом деле уверюсь, что чего-то стою.

– Вообще-то знаем, чем все это закончится, – продолжал я. – И другие умные люди знают. Но идиоты, которых большинство, начнут шумную кампанию…

Арнольд Арнольдович тонко улыбнулся.

– Насколько я понял, начнем мы?

– Мы бросим первый камешек, – уточнил я. – Если понадобится, то где-то поддержим одной-двумя статьями в прессе. Но думаю, что все покатится без нашего вмешательства.

Он потер руки, почти промурлыкал:

– Люблю изящные решения. Когда большие результаты достигаются минимальнейшим вмешательством. Как верно выразился наш юный друг: бросить крохотный камешек в нужное время и в нужном месте. А лавина пойдет по точно указанному маршруту.

Арнольд Арнольдович сказал задумчиво:

– А знаете… это может даже оздоровить общество. На сторону этого предложения могут встать, как ни странно, даже ортодоксальные секты… да что там секты, церковь наверняка встанет.

Жуков спросил ошалело:

– Церковь?

– Ну да. Не усек?

– Прости, я что-то кофе недоперепил, голова чугунная.

– Говорят, гильотина помогает, – любезно посоветовал Арнольд Арнольдович. – Церковь, как известно, пока что твердо стоит против однополых браков. Несмотря на попытки отдельных священников легализовать такое противоестество, церковь помнит, что за такое Господь сжег Содом и Гоморру, так что…

Жуков сказал быстро:

– Я понял! Сейчас мужчин селят вместе, а это как бы подталкивание к гомосексуализму! Ведь это раньше парни могли пройти по улице в обнимку, и никто бы не подумал на них ничего из того, что сразу подумают сейчас, а теперь, когда даже кровати стоят рядом…

– Верно, – поддержал Цибульский, – расселить, чтобы и мыслей подобных не было! А женщина на соседней постели – это кайф. Можете трахаться – это нормально, можете сохранять супружескую верность: то и другое – хорошо, естественно.

Глеб Модестович быстро набрасывал что-то в блокноте, вскидывал обезьянью мордочку, всматривался в наши лица, будто рисует шаржи, но я скосил глаза и увидел множество мельчайших закорючек тайного языка стенографии.

Только Орест Димыч помалкивал, но я уже в каком-то прозрении видел по его лицу, что перед его мысленным взором все центральные города Европы и Штатов, митинги на улицах и столкновения демонстрантов с противоположными лозунгами, радостный всплеск оживления в СМИ, новые темы и даже рубрики в телепередачах, дебаты в правительствах, разноречивые требования общества…

Предложения, идеи и пожелания я сдавал Глебу Модестовичу. Сотрудники все те же, новых не прибавилось, так что всех уже знаю как облупленных и только теперь заметил, что очень давно не видел Эдуарда Кронберга.

Тихонько во время обеда в кафе спросил у Глеба Модестовича, не заболел ли Кронберг, это тот, который принимал меня на работу. Арнольд Арнольдович и Жуков переглянулись, а прямодушный Тарасюк сказал грубо:

– Что тебе до Кронберга? Живи, работай.

– Да я просто так… – пробормотал я. – Интересно.

– Он здесь вряд ли появится, – сказал Тарасюк. – Глеб, передай, пожалуйста, аджику… Спасибо!

Я смотрел, как он щедро поливает красной пастой бифштекс, лицо спокойное, но чем-то предупреждающее, что про Кронберга говорить не стоит.

Глеб Модестович взглянул на меня с пониманием в добрых глазах, помялся, не зная, что сказать, повернулся к Жукову.

– Володенька, вы пойдете на выборы?

Жуков так удивился, что выронил бутерброд и едва поймал его над чашкой чая, но половина красной икры все равно обрушилась в горячий напиток.

– Черт, – сказал он со злостью, – ну что вы каркаете такие глупости? Любой политический режим – это парламент шлюх, не так ли? Только при демократии шлюхи – сам народ. А у меня к шлюхам никогда не было почтения, и я никогда не ставил между собой и шлюхами знак равенства. Да, бывало, пользовался, чего греха таить, но я и туалетом пользуюсь.

– Фи, – сказал Арнольд Арнольдович с достоинством.

– Вот именно фи, – рыкнул Жуков сердито. – Нашел о чем спрашивать! За столом.

– Так ведь все телеканалы забиты этой подготовкой к выборам, – сказал Глеб Модестович, оправдываясь. – Такие дебаты, такие страсти! Хотя вы правы, ничего не изменится, кого бы ни выбрали.

Арнольд Арнольдович вежливо хохотнул:

– Выборы проводятся только для того, чтобы узнать, чей предвыборный прогноз оказался точнее. Этот тот же ипподром, на который вы хаживаете…

– Это было в молодости, – огрызнулся Жуков. – Очень далекой.

– А для недо… как вы их там, вся жисть – игра, игра, игра… Играя, старятся и мрут, так и не став взрослыми.