Синдром Л - Страница 15

– Какая баронесса? О чем ты, подруга?

– Баронесса Мюнхгаузен, вот какая!

И смеется. Демонстрирует, что тоже на литературные аллюзии способна. Не все же мне одной ими баловаться… Но только глупо у нее это выходит, честно говоря.

Махнула я рукой.

– Не веришь, не надо. И рассказывать дальше не буду. Мне даже легче…

– Не обижайся! – поменяла тактику Нинка. Даже за руку меня взяла проникновенно. Говорит:

– Ну просто действительно это кажется невероятным… В наше-то время… Это в фильмах только бывает – похищения и всякое такое… Но я слышала, что на Кавказе до сих пор случается – невест похищают…

– Ах, каких невест, – говорю, – каких невест! Если бы! Это чеченские сепаратисты были…

Нинка даже поперхнулась.

– Кто?! Какие еще сепаратисты? И что им за нужда была тебя похищать?

– Ну как… единственная и горячо любимая дочь президента Академии наук, всемирно известного ученого… Резонансная могла выйти штука… Самое смешное, что они понятия не имели, что ровно к тому моменту Фазера моего из Академии турнули… Когда я им об этом сказала, они не верили, думали, я вру… Снимали-то его по-тихому. Долгое время даже в печати ничего об этом не было. Когда все-таки убедились, что я говорю правду – в «Известиях» заметка про выборы нового президента появилась, я думала, может, они меня отпустят по этому случаю… Но куда там…

– И что, что было потом? Как ты спаслась-то? – Глаза у Нинки загорелись, вроде поверила наконец.

Я встала, налила нам обеим по полному бокалу муската. Свой выпила залпом и сказала:

– Ты слышала, что такое Ливанский синдром? Его еще Стокгольмским называют.

– Стокгольмский? Кажется, что-то такое слыхала… Какая-то болезнь хитрая, что ли?

– Болезнь… почти… психологическое извращение… но это я сейчас так рассуждаю, а в то время… Чернявый мой, Рустам, сумел меня в себя влюбить… Нет, это даже не влюбленность была, а хуже… гораздо хуже… Больная одержимость… Странная такая штука… Синдром этот… Ненавидела я его поначалу страшно, руку один раз искусала так, что кровью всю комнату залило… У него на всю жизнь шрамы остались. Но именно после этого я вдруг стала ощущать что-то такое… какую-то зависимость. Не могу объяснить. Точно я, выпив его крови, заразилась чем-то.

– Как у вампиров! – воскликнула Нинка.

– Вот именно, мне это и самой в голову приходило. Даже нравилось так думать. Что-то такое замкнуло в голове – стало нестерпимо хотеться укусить его снова.

Нинка реагировала на это уже не словами, а звуками.

– Ч-ч…

Только и смогла произнести. И рот рукой зажала. А глаза стали круглые-круглые. Как у дуры. Я еще подумала: а может, она и есть простая, обыкновенная дура? Перед кем я тут распинаюсь и зачем? Но мысль эту я тут же отогнала, как недостойную ситуации.

– Да, да, представь себе! Лежала часами, отвернувшись к стенке, и воображала, как кусаю его. Как зубы мои вонзаются в его плоть… в руку, ногу, в живот… о-о, у него такой замечательный плоский, сильный, мускулистый живот… Я таких не видала никогда… Какое наслаждение вонзиться в него зубами… И кровь красная-красная брызнет… и я вся в его крови… целую его в лицо… и все лицо его красивое, надменное – в крови, и он пугается… но поздно… я кусаю его губы… О-о, у него, мерзавца, такие губы были чувственные… Я глаз от них оторвать не могла. Он, по-моему, смущался слегка… хотя ему смущение совсем не свойственно. Но тут он просто не знал, что и думать, что мои взгляды значат. Один, без сопровождения, в комнату, в которой меня держали, больше не заходил. И даже в присутствии других держался от меня подальше, невольно руку прятал за спину. Боялся, гад. Рука у него долго в бинтах была. А когда бинты сняли, под ними обнаружились те самые шрамы. Безобразные, красно-белые. Вздувшиеся такие рубцы. И он снова руку прятал за спину. Чтобы я не видела, чтобы не торжествовала. Не радовалась. А я на руку не особенно-то и смотрела. Все больше на губы. Наконец однажды он не выдержал, говорит:

– Объясни, что это значит? Что ты смотришь так?

Я свои губы облизала и говорю:

– Как? Как я смотрю?

– Ну, тяжело как-то… И все мне в рот… как будто…

– Да, – говорю, – мечтаю я…

– Мечтаешь? О чем?

– А ты наклонись, я тебе скажу на ухо. А то вслух не могу. Вдруг услышит кто-нибудь.

– Ну уж нет, я уже имел удовольствие близко оказаться…

– Тоже мне, джигит! – говорю. – Бабу боится! Даже подойти робеет, бедняга…

Всю болтовню про чеченскую борьбу за независимость я пропускала мимо ушей, хотя они и пытались меня агитировать с самого начала. Но потом… Нет, погоди, я сбиваюсь… Давай вернемся назад, к тому времени, когда я смогла укусить Рустама во второй раз…

– Ты опять его укусила? Но как же ты смогла? Неужели его уговорила наклониться?

– Ага, – сказала я. – Знала, чем его самолюбие задеть.

Тут я снова поднялась и налила себе еще мускату. Потом продолжила:

– Только он наклонился, я ему шептать стала всякие такие слова приятные: «…такой ты красивый… губы у тебя такие…» И он уже заулыбался, гад, чуть не мурлыкал от удовольствия. Расслабился… И тут я его – бац!

– Ой, да ты что, – заверещала Нинка, и от страха даже на диван с ногами забралась.

Мне стало нравиться, как она реагирует, как переживает. Но виду я не подавала. Продолжала спокойным, равнодушным тоном, как будто о прогулке в лес рассказывала.

– До губ я, понятное дело, достать не могла, но в ухо, когда он расслабился, впилась глубоко и крепко… Умирать буду, не забуду, как зубы мои в него входили… Как хрящик в ухе хрястнул.

– Какой ужас! – вскричала Нинка. – И что, неужели за это они с тобой ничего не сделали?

– Конечно, сделали! Ты не представляешь, сколько опять было кровищи… Как Рустам вопил – и от боли, и от неожиданности, и от унижения. «Убью, клянусь, убью тебя, как бешеную собаку!» – кричал. И убежал – за пистолетом, надо думать. Ну, или за кинжалом. За секирой какой-нибудь. И пристрелил бы или прирезал, это уж точно, но старшие товарищи вмешались, усмирили его. Сказали: рано еще, погоди, она нам может пригодиться. Потом тебе ее отдадим на расправу. Кроме того, Рустаму нужна была срочная операция – ухо спасать, а то оно болталось на каком-то кусочке кожи, как на веревочке.

Но это я все потом узнала, а в тот момент лежала и ждала смерти. В бога никогда не верила, а тут молиться принялась. К стенке отвернулась, глаза закрыла и молюсь. Причем, не поверишь, не спасения от гибели просила, а просто так, контакт устанавливала. Дескать, вот есть у Тебя такая. Таковская. Вот так звать. Свидетельствую почтение свое. Имей в виду на всякий случай. Если Ты все-таки есть, паче чаяния. И знаешь, что я скажу? Утешительно это было чрезвычайно. Даже уже вроде и не страшно стало. Или почти не страшно. Я вот с тех пор и в церковь иногда хожу, и пост соблюдаю. Ну, хотя бы ради того, чтобы, когда придет лютый час, легче было бы опять утешиться.

Тут застывшая было в ступоре Нинка зашевелилась, откашлялась и говорит:

– Ага, я помню, помню! Я еще удивилась тогда, что такая атеистка завзятая стала вдруг в храм ходить да свечки ставить. Ну, думаю, холерой поболеешь, так не то еще выкинешь… Но, ты говоришь, все-таки что-то они с тобой сделали за это? Наказали как-то.

– Да уж, сделали… уж наказали… Сейчас, вина еще выпью и расскажу, – пообещала я. – Только ты держись получше за стул. И дай тебе тоже мускатика плесну. Сейчас такое услышишь…

– Готова? Ну слушай…

В тот же вечер, поздно, я уже засыпала, отвернувшись к моей любимой стеночке, как вдруг – представь себе: в полной тишине раздается резкий, неприятный щелчок. Я приподнялась на кровати – насколько шнур позволял. Они же меня там шнуром каким-то привязали, хоть и не плотно, но движения ограничивал. Приподнялась и стала всматриваться в темноту. Ни черта не вижу. Секунду было совсем тихо. Знаешь, про тишину говорят, что она бывает – звенящая? Вот тогда-то я поняла, что это такое… Жуткая была тишина, в которой я ощущала чье-то присутствие, непонятно какими органами чувств, но совершенно определенно… Я полусидела на кровати, вслушивалась, всматривалась, не видя и не слыша. Ждала чего-то страшного. И оно последовало. Раздался резкий скрип – это открылась дверь. Тут меня от страха трясти начало. Хотела закричать, но не смогла – голос не слушался. Только сипение получалось. «Это Рустам! Он пришел меня убить!» – пришло в голову. Я вдруг поняла, как он станет меня убивать – задушит, конечно. Подушку на лицо, пару минут нестерпимой боли, судорог, а потом я задохнусь, легкие разорвет – и готово! Я сбросила подушку на пол, хотя это и было глупо, что толку оттягивать лишние секунды этого беспредельного ужаса. Думала: скорей бы тогда отключиться – и все! Звук падающей подушки, видно, ускорил события. Одним прыжком человек оказался рядом со мной и схватил за горло. «Руками душить будет!» – пришла мысль. Пальцы у него оказались просто железные. Я их навсегда запомнила, эти пальцы – длинные, красивые, как у пианиста. Держал он меня за горло очень крепко, было немного больно, но сжимать до конца он почему-то не торопился. «Помучить хочет, поиздеваться», – думала я. Пыталась я оторвать его пальцы от своего горла, но куда там! «Вот так, сучка, больше не укусишь!» – шептал он достаточно громко, чтобы я слышала. Это действительно был Рустам, теперь я узнала и голос, и руки. Одной он держал меня за горло, а другой быстро развязывал шнур, которым я была привязана к кровати. «Что бы это значило?» – думала я. Неужели…