Синдром Гучкова - Страница 22

— Бюрократия сразу прознает, что вы вырвали у государя отречение, а фрау упекли в монастырь… Если после этого акта гражданского мужества вы не возьмете исполнительную власть, вас могут предать суду — по прошествии времени, понятно, когда начнется неизбежная у нас реставрация… Дело, которое вы затеваете, должно кончиться вашим премьерством, Александр Иванович, лишь тогда забоятся поднять голос супротив вас… Но отдайте себе трезвенный отчет: после того, что вы намерены предпринять, появится новая Россия, но той, которую мы с вами так любим, никогда более не будет…

— Считаете, нужно покориться судьбе? Пусть река несет, куда-нибудь да вынесет?

Кривошеин чуть поморщился, поинтересовался без нажима, вскользь:

— Кого видите министром иностранных дел?

— Милюкова.

— Какой он министр, Александр Иванович?! Он профессор… Да к тому же обидчивый… И словес удержать не может… Самая сложная конструкция — это кабинет… Вы не представляете, как трудно подобрать вокруг себя тех, кто думает, как вы, и — главное — действует так же… Знаете, что сказал — в странном порыве откровения — человек, которого мы считали зловещим серым кардиналом, Победоносцев? "Россия — это ледяная пустыня, по которой ходит лихой человек"… А потом, словно бы испугавшись своих слов, понес свое, опостылевшее: "православие, кротость, народность"… Кому верить, Александр Иванович? Кому?! Безлюдье окрест… Талантливых оттерли: только в нашей стране могла родиться пиеса с таким страшным названием — "Горе от ума"… Вы вдумайтесь в эти слова, вдумайтесь внимательно… Мы раздавлены таинственным комплексом нерешительности и ненависти к тому, кто умнее…

Гучков потер лицо ладонями.

— Вот вы и вселили в меня уверенность… Я начинаю действо… Иначе пополню собою ряды благонамеренно-выжидающих государственных изменников: на кону судьба Руси…

С этим и уехал — ловко оторвавшись от филеров — на встречу с офицерами лейб-гвардии, готовыми уже к дворцовому перевороту…

(Он опоздал; женщины Путиловского завода терпеливо выстояли первый день в очереди за хлебом до вечера — машинист "кукушки", которому объявили, что премиальные ему урезают втрое, запил, вовремя не подвез муку к пекарням; второй день ждали хлеба с ропотом уже, но, оказывается, рабочие, которым объявили о переводе в солдаты — "а станете в шинелях грозиться бунтом — отправим в трибунал!" — не расчистили подъездные пути; а уж на третий день женщины пошли по улицам с истошными криками "Хлеба!".

А кого люди первыми бьют, когда изголодались и изверились? Тех, кто в форме, ибо это — власть. Вот и началось на рабочей окраине.)

От лейб-гвардейцев, по-прежнему конспирируясь, Гучков поехал на извозчике, перепрыгнув в него из автомобиля: филеры, не заметив в ночи его трюка, продолжали мчать за шофером Иван Иванычем, а Гучков гнал на квартиру Зилотти, покойного генерала по адмиралтейству, помощника начальника главного морского штаба, брата любимой жены Машеньки; там сегодня собрались офицеры флота, разделявшие платформу Александра Ивановича; повод для собрания очевиден: вспомнить сослуживца, столь безвременно ушедшего.

Константин Георгиевич Житков, многолетний редактор "Морского вестника", отвел Гучкова в сторону:

— Адмирал растерян, но сказал, что ищет верные экипажи…

"Адмиралом" называли Адриана Ивановича Непенина, командующего Балтийским флотом.

Гучков подружился с ним, когда проводил бюджет морского министерства в Думе; принял бой как слева, так и справа, но все же победил; с тех пор флот, как и армия, в защиту интересов которых он выступал постоянно, начиная с журнальных еще публикаций девятьсот четвертого года, питали к нему чувство самого искреннего уважения, несмотря даже на то, что порою он нападал на воинство с критикой, как всегда неуемной, но, увы, доказательной.

Адриан Иванович, вновь обойденный очередным званием (до сих пор ходил в вице-адмиралах, а ведь держал морские ворота Питера, важнейшая должность), относился к тому типу российских моряков, которых отличала интеллигентность, глубокая начитанность, такт и несколько тяжеловатая, прощупывающая надежность, похожая чем-то на глыбистую и немногословную убежденность хорошего егеря: десять раз обсмотрит, прежде чем поведет на свой заветный глухариный ток, оберегаемый для самых почетных гостей. Всех других заставит дрыгаться по болотным кочкам, выставив пару петухов всего, а в его заказнике штук тридцать поет, все сосны окрест болотины трещат любовными руладами черно-красных красавцев.

В пятнадцатом году государь — после первых успехов "военно-промышленных комитетов" Гучкова — в присутствии трех придворных сказал: "Я слыхал, что Гучков бог знает что несет в частях, прямо подстрекательские речи… Стоит ли разрешать ему посещение действующей армии?"

Эта фраза августейшего венценосца немедленно стала известна Петрограду.

Адриан Иванович был первым, кто бесстрашно позвонил Гучкову:

— А как вы отнесетесь к тому, чтобы съездить ко мне на дачку? Егерь славный, из мичманов, обещает хороший пролет, утка нестреляная…

— Кто говорит? — спросил Гучков не столько из озорства — назовется ли адмирал, государь не жалует тех, кто поддерживает отношения с ним, его недругом, — сколько потому, что не очень-то мог себе представить такого рода эпатаж по отношению ко Двору со стороны командующего флотом.

— Говорит вице-адмирал Непенин.

…Отсидев зарю в шалашиках, развели костер; мичман Григорий Епифанович накидал в котелок окуней, щурят, двух сазанов и угрей, опустил тяжелый чугун в каленую белизну пламени; искры выстреливали праздничным дворцовым фейерверком, и казалось, что нет в мире никакой войны, блаженство окрест и спокойное благоволение мироздания.

Сделав большой глоток родниковой воды из фляги, Непенин заметил:

— Я, как человек, состоящий на флотской службе, не могу позволить себе нарушение государева сухого закона, а вы, Александр Иванович, человек вольный: есть спирт и фин-шампань.

— Благодарствуйте, но я тоже считаю себя на службе. И флотской и армейской.

Адмирал помолчал, а потом, принюхиваясь к пьянящему запаху закипавшей булько-пенной ухи, задумчиво, обращаясь будто бы к себе, спросил:

— Интересно, все ли государи, провалившие выигрышную войну, уходят с престола добром? Или их понуждают к этому?

Гучков словно бы ждал этого вопроса:

— Девятнадцатый век — последний век рыцарства — кончился, Адриан Иванович. Все можно вернуть, кроме прошлого. А мы только все об этом и думаем.

Непенин подтянул длинные, костистые ноги к подбородку и, по-прежнему не отрывая глаз от огня, поинтересовался:

— Председатель Государственной думы разделяет вашу точку зрения?

— Родзянко человек обстоятельный и весьма аккуратный… Он политик избыточной трезвенности.

— Он к вам после известного разговора во дворце звонил? — Адмирал наконец оторвал глаза от огня и требующе посмотрел на Гучкова.

Тот кивнул:

— Вы правы, нечего нам в кошки-мышки играть: мне сдается, что на крутой шаг… Ишь, — Гучков, оборвав себя, усмехнулся, — даже тут осторожничаю… Так вот, на устранение царя, на переворот Родзянко не пойдет с… нами… Могу ли я объединить вас с теми, кто разделяет мою позицию?

Адмирал поморщился:

— Болтовни много, Александр Иванович… Разве серьезные дела так решаются? Великий князь Николай Михайлович приезжает в яхт-клуб, играет там в карты и после выпитого шампанского вина открыто, при лакеях, спрашивает: "Ну а Балтийский флот нас поддержит, когда придет пора брать у государя отречение?" Кругом шпики, жандармы покупают людей на корню, им до германского шпионства дела нет, им бы только знать, кто, как и о ком говорит, деньги-то в секретной полиции несчитанные, если даже к нашей среде в девятьсот шестом смогли подлезть, а тут эдакие словеса…