Симарглы (СИ) - Страница 1

Если бы в ту, последнюю, ночь Лена видела вещий сон, ей снились бы грязные крыши города и парящий над ними китайский дракон, с прозрачным телом, набитым арматурой. Еще во сне летели бы золотые копья, высились бы черные тени посреди огненной равнины, шуршала бы оберточная бумага, опадая с отрезанной головы без тела, рушились монументы под одобрительные крики жидких толп, и женщина в пустой квартире играла бы на пианино мелодию под названием «Судьба».

Но пророческих снов ей не снилось, а снились совсем другие.

Сергей ласково улыбнулся ей.

«Я не представлял, что ты такая умная. Да еще и красивая… Это подарок судьбы, или я просто очень везучий?»

Лена смотрела в его черные глаза (правильной формы, с длинными, как у девушки, ресницами, а в уголках — морщинки, непонятно отчего, ведь улыбается он редко) и не могла поверить, что это взаправду. Неужели…

«Ты просто никогда со мной не разговаривал подолгу… — тихо ответила она. — Ты, наверное, думал обо мне: вот, еще одна соседская девчонка…»

«Я никогда так о тебе не думал… Ты всегда была для меня особенной».

Он плотнее прижал ее к себе, и Лена зарылась лицом в его пушистый черный свитер. Такой мягкий… такой теплый…

Сергей блаженно замурлыкал.

«Я люблю тебя», — прошептала Лена и крепко обняла его.

Сергей мяукнул и вывернулся из рук. Глухой удар, кровать спружинила…

Лена открыла глаза. Кот Барсик сидел на полу и с обиженным видом умывался. В пыльное после зимы окно лился белый утренний свет — часов девять, наверное. И голые ветки мели по светлеющему небу, безуспешно пытаясь разогнать мутную облачную дымку.

Присниться же такое… Лена лениво перекосила взгляд на часы.

И впрямь девять! Лабораторная в девять сорок пять! А-а!

Студенты обречены на суету.

День был ужасно нервный. Лена опоздала на первую лабораторную, что было только полбеды. Она должна была сдать заву кафедрой черновик курсовой, но в спешке оставила его дома. Пришлось ехать за работой назад, да не куда-нибудь, а в Старый Кировск, а это через весь город, и даже на маршрутке два часа… (то есть вторая лабораторная тоже пролетела). А когда Лена, вся в мыле, втащила объемистую папку на пятый этаж по крутой лестнице, зава уже не оказалось… а это ведь такой зверь, что вовремя не принесешь — сожрет!

Вдобавок — почему-то это воспринималось как довершение всех зол — внизу к ней прицепилась жутко неприятная тетка с золотым зубом. Всучивала листовку с рекламкой открытия нового памятника. Какому-то Иванову И. В. Лена понятия не имела, кто это такой и чем он знаменит, а рожа на эскизе выглядела донельзя противной. Она только и отметила, что от дома недалеко, и выбросила бумажку в урну. Тетка подняла вой… такие всегда начинают орать, если чуют кобчиком, что их в ответ не обматерят. Насилу Лена от нее сбежала. От волнения сбежала не в ту сторону, влетела в едва подмерзшую лужу, промочила ноги… В общем, на все про все потеряла драгоценных пятнадцать минут.

Пришлось Лене дозваниваться с автомата старосте (телефонная карточка, как и следовало ожидать, на этом иссякла), которая знала домашний адрес профессора — покажите мне старосту, который не знает таких вещей! — потом ехать к нему на дом… В итоге, работу она все же сдала, но в родные пенаты вынуждена была брести пешком — денег на маршрутку у нее не осталось, проездной же она где-то посеяла (а до конца месяца — почти две недели)… В итоге, к себе добралась только к половине одиннадцатого вечера, и по дороге думала о несчастной своей участи. Еще две лабораторных отрабатывать! А не отработаешь — не допустят к экзамену, а не допустят к экзамену — плакала стипендия, а плакала стипендия — прости-прощай бережно лелеемые мечты о персональном компьютере, на который она уже второй год откладывала.

Было то время ранней весны, когда снег еще стаял не весь, но уже можно ходить без головного убора. Лена медленно, неторопливо шла через двор к дому. Весь день у нее покалывало сердце… как и последнюю неделю. И еще она быстро уставала. Сейчас, правда, на то были свои причины — ноги ныли ужасно… было бы теплее, сняла бы свои бархатные туфельки на шпильках, орудие пытки, и пошла бы босиком… Сердце следовало беречь — оно у Лены лет с пяти было плохое.

Многоглазая девятиэтажная махина дома нависала над ней. Девушка увидела свет в окнах своей квартиры — во всех трех окнах, выходящих во двор. Это значит, ждут. Это значит, волнуются. Очень приятно, когда тебя ждут.

Она улыбнулась (это требовало определенного усилия, ибо губы смерзлись) и чуть ускорила шаг.

И тут же сердце ее кольнуло предчувствием тревоги.

У подъезда развалились на лавочке три темные фигуры. Пластиковые стаканы в руках… Угловатый силуэт пивной «поллитровки»… Интересно, а что-то более серьезное они пили? Не разглядишь.

«Порождения хаоса, — мелькнуло в голове у девушки. — Деструктивные силы вселенной».

Не помню, когда у меня пропало желание быть счастливым. Наверное, тогда же, когда я перестал интересоваться людьми.

Это сложно объяснить, да я и не уверен, что стоит это делать. В конце-концов, каждая жизнь уникальна, и то, чем я страдаю, не будет интересно никому за пределами того крохотного мирка, который я зову своим «я». Тех, кто проявляли в отношении меня что-то похожее на сострадание, я удалил, легко и безжалостно, как отсекает хирург гниющую ткань. Думаю, жалость тоже никому не нужна. Она унижает, а если даже и нет, как то иногда говорят, то уж точно делает слабым.

За последние семь лет только один человек пробудил во мне интерес. Смешно… это была девушка, живущая по соседству. Маленькое наивное существо, не слишком-то красивая, вечно встрепанная, с кучей той дребедени, что обычно набивается в голову обывателям. В общем, типичная «хорошая» девушка, скорее даже девочка. И звали ее Лена.

Когда же это началось?

В две тысячи первом году, когда я купил квартиру в том доме, где живу и сейчас. Мне было двадцать, выглядел я моложе, и во всех глазах читал нескрываемое удивление своей самостоятельностью. С шестнадцати лет я к этому привык.

Квартира была не слишком удобная, из одной комнаты, с балконом. У окна я поставил письменный стол, у стены кровать, напротив шкаф. Больше мне ничего не было нужно. Моя обстановка не изменилась и по сей день. Штор я тоже не повесил, и под вечер всякий имел удовольствие любоваться моим житьем-бытьем. И она — даже с удобствами, ибо окно ее комнаты располагалось точно напротив моего.

Шторы в ее окне менялись: то зеленые, то голубые. Она всегда задергивала их плотно и подглядывала за мной в щелку между ними, с упорством, доступным лучшего применения. Что ее так завлекало? У меня никогда не водилось привычки разгуливать по комнате в неглиже, переодевался я всегда в туалете. Да и вообще домой приходил только ночевать, ну еще писать иногда.

Писать? Вы спросите, что может писать такой человек как я, у которого все мысли рано или поздно превращаются в действия?

Каждый вечер я вел дневник. Заносил туда температуру, влажность воздуха, свои расходы за день… иногда — наиболее важные разговоры. Но чаще моя рука просто водила сама собой, и на страницах появлялись какие-то каракули. Бесконечные заборы, дорожные знаки, телеги, лампы и кресты — вот что рисовал. Изобразительными способностями не отличаюсь, так что с тем же успехом я мог оставлять листы пустыми. Но белая бумага меня несколько нервирует. Болезнь? Фобия?