Силач (ЛП) - Страница 5

— Тогда кто же?

— Возможно, некто, искренне желающий помочь нашей святой матери-церкви бороться с теми, кто обратил свои души к князю тьмы? — теперь уже монах выдержал долгую паузу, глядя на донью Мариану сквозь прищуренные веки и отчаянно притворяясь, будто закрыл глаза. — Скажите: как вам удалось поджечь воду в озере?

— Я этого не делала.

— В таком случае, кто это же сделал?

— Кто-то из команды.

— А именно?

— Я не знаю. Это может быть кто угодно.

— В том числе и вы. В конце концов, тот человек обвинил именно вас, а не кого-то другого.

— Этот человек был на борту? — поспешно спросила она. — Потому что, если это так, то он прекрасно знает, что лжет, и вам следует в первую очередь допросить его.

— Нет, его не было на борту.

— Тогда как он может быть уверен, что это сделала я?

— А почему нет? Ведь он обвинил именно вас? Ему даже в голову не пришло обвинить кого-то другого.

— Неужели вы не понимаете, что хозяйка корабля — последний человек, которого придет в голову заподозрить в подобном деянии, когда на борту находится еще более сорока человек?

— Если только эта хозяйка корабля не окажется единственным человеком, способным проделать подобный трюк, — слегка растерявшись ответил францисканец. — Я знаю десятки матросов, и ни один не способен поджечь воду в озере. Только женщина, ведьма, вступившая в сношения с дьяволом, может совершить столь чудовищное злодеяние.

— Так значит, меня готовы осудить за одну лишь принадлежность к женскому полу? Лишь потому, что я была единственной женщиной на борту? Значит, мы превосходим мужчин только в способности заключать союзы с дьяволом?

— Пока еще вас никто не осудил, — щепетильно напомнил брат Бернардино де Сигуэнса. — Процесс займет много времени и потребует участия более незаурядных умов, нежели мой. Я здесь лишь для того, чтобы определить, имеются ли достаточно веские доказательства для сомнений в вашей вере в Бога и того, что вас, возможно, завлек дьявол.

— Но вы ведете себя так, словно меня уже признали виновной.

— Инквизиция лишь спрашивает, а не обвиняет, — произнес монах, предупреждающе подняв кверху палец. — Если вас подвергнут пыткам, очень скоро вы сами признаете себя виновной.

— И вы это допустите?

— Кто я такой, чтобы противостоять законам Святой матери-церкви? — удивился монах. — Если она в своей бесконечной мудрости решит, что применение пыток является единственным способом противостоять козням дьявола, то как я могу возражать против этого?

— Пытки вынуждают лгать даже больше, чем сам Сатана.

— Я не знаю, могут ли пытки заставить лгать, поскольку никогда их не применял; но уж коль скоро я взялся за это дело, то доведу его до конца, чего бы мне это ни стоило.

— Вот уж в чем я не сомневаюсь.

— Тогда продолжим, — он вновь высморкался в замурзанный носовой платок, почесался, выискивая блох и вшей, после чего возобновил свои вопросы, уже ставшие весьма навязчивыми. — Так как вы сами объясните то, что произошло на озере?

— Могу сказать лишь то, что в Новом Свете порой происходят такие вещи, с которыми мы никогда раньше не сталкивались, вот люди и пытаются объяснить это вмешательством потусторонних сил, — ответила немка, стараясь взять себя в руки. — А вам не приходила в голову мысль самому отправиться туда и лично изучить это явление?

— Вы намекаете, что я должен лично заняться колдовством, чтобы в него поверить?

— Я говорю лишь о том, что вам стоит своими глазами посмотреть на это место, чтобы понять, действительно ли это колдовство.

— Мне не нужно никуда ехать, чтобы в этом убедиться; я и так знаю: если вода горит, когда Создатель повелел ей гасить огонь, то к этому, несомненно, приложила руку весьма сильная и столь же недобрая сущность.

— Неужели эта сущность сильнее самого Создателя, если способна опровергнуть его законы?

— Вы сейчас ступили на очень опасный путь, — заметил брат Бернардино, покосившись в сторону писца, строчившего протокол.

Предупреждение не пропало втуне, и немке волей-неволей пришлось следить за своими словами и не вступать в богословские споры, в которых ее противник всегда оказывался бы победителем, поскольку она слишком хорошо понимала, что, стоит ей выиграть подобный спор, как она тут же окажется в камере пыток.

Она отчаянно пыталась вспомнить запутанные рассказы Сьенфуэгоса, который пытался ей объяснить, почему эта маслянистая черная жидкость с неприятным запахом обладает непостижимым свойством загораться быстрее и жарче, нежели самое сухое дерево; но здесь, в стенах мрачной темницы, объяснения канарца казались далекими и по-детски неубедительными. Она и сама не поверила бы, что такое возможно, если бы не оказалась свидетельницей этой ужасной сцены.

— Простите меня! — прошептала наконец Ингрид, потупив глаза и вонзив ногти в ладони. — Должно быть, я переутомилась, оттого и несу всякий вздор, хотя на самом деле вовсе так не думаю. Но клянусь, что не имела никакого отношения к этому несчастному случаю; я сама была поражена тем, что случилось на озере.

— И кто же, в таком случае, совершил это бесовское деяние?

— Деяние? — удивленно переспросила она. — Не было никакого бесовского деяния.

— Я вижу, вы отказываетесь сотрудничать, — с сожалением вздохнул монах, разведя руками в красноречивом жесте и давая тем самым понять, что в таком случае ничем не может помочь. — Если вы этого не делали, то кто-то ведь должен был поджечь воду? Так кто же?

— Я не знаю.

— «Как известно, если обвиняемый не в состоянии оправдаться или обвинить кого-то вместо себя, то его надлежит признать виновным».

— И кто же автор столь чудовищного заявления?

— Конрад Марбургский.

— Ну что ж, я нисколько не удивлена. Этот Конрад Марбургский — кровожадный мясник, который самого Папу привел в ужас своим разнузданным фанатизмом, — она ненадолго умолкла. — Но я сильно сомневаюсь, что он действительно утверждал подобное, поскольку после него не осталось ни документов, ни методик, ни руководств.

— Я гляжу, вы много о нем знаете.

— Отец часто водил меня в детстве во дворец Майнца, где собирался Церковный Собор и его частенько поносили, и я собственными глазами видела то место неподалеку от Марбурга, где он был убит. Паломники до сих пор плюются, проходя мимо этого вяза.

— Значит, в детстве вас занимали вопросы, связанные с Инквизицией?

— Нет, они никогда меня не занимали, вплоть до позавчерашнего дня, — спокойно ответила донья Мариана. — Моя совесть всегда была чиста, вера в Бога — несомненна, а преданность Святой Деве с каждым днем все крепче. Верю, что она охранит меня от любого зла.

— Рад это слышать, — искренне признался инквизитор. — Пресвятая Дева — лучшая защитница в подобных случаях, но даже самому лучшему защитнику порой приходится прилагать невероятные усилия, чтобы спасти обвиняемого. Назовите мне имя — всего лишь одно! — и я поверю в ваше раскаяние и желание сотрудничать с правосудием.

Донья Мариана, конечно, догадывалась, кто на самом деле поджег воды озера Маракайбо, но так любила канарца Сьенфуэгоса, что даже под страхом смерти на костре не смогла бы подвергнуть его опасности. Поэтому она долгое время молча рассматривала свои дрожащие руки, после чего твердо заявила:

— Повторю, я не знаю, кто мог совершить подобное. Но тот, кто обвинил в этом меня, лжет. Его слово против моего.

— Согласен, однако его никто ни в чем подобном не обвинял, так что его слово более заслуживает доверия, чем ваше.

Это заявление монаха окончательно показало, что, хотя брат Бернардино де Сигуэнса и не был инквизитором, однако оказался весьма осведомленным о методах ведения дел, когда подозреваемого признавали виновным, если он не мог доказать обратного.

Именно это доскональное знание всех приемов, используемых системой, побудило брата Бернардино остановить допрос, поскольку он прекрасно знал, что, едва жертва останется одна в своей темнице, как растущий в ее душе страх сделает свое дело и доведет ее до отчаяния быстрее любых допросов и пыток.