Сила шести - Страница 2

Вот уже пять лет, как я умоляю Аделину покинуть монастырь и передвигаться с места на место, как нам и было велено. «Скоро ко мне начнут приходить мои Наследия, и я не хочу, чтобы они появлялись, когда вокруг все эти девушки и монахини», — говорила я. Она отказывалась и цитировала испанскую Библию в переводе Рейны-Валеры, где сказано, что ради спасения мы должны сидеть смирно. С тех пор я каждый год ее упрашиваю, и каждый год она смотрит на меня пустыми глазами и отговаривает разными религиозными цитатами. Но я знаю, что мое спасение не здесь.

За монастырскими воротами на пологом склоне холма я вижу тусклые огни. Посреди этой пурги они кажутся движущимися нимбами. Хотя я не слышу музыки ни из одной из двух таверн, я уверена, что они заполнены людьми. Помимо них, в деревне есть ресторан, кафе, рынок, винный погребок и разные торговые лотки, которые почти каждый день выстраиваются вдоль Калле Принсипаль по утрам и днем. У подножия холма, на южной окраине деревни, стоит кирпичная школа, в которую мы все ходим.

Когда звонит колокол, я тут же отворачиваюсь от окна: остается пять минут до молитвы, а потом сразу отход ко сну. Меня охватывает паника. Я должна узнать, нет ли чего-то нового. Может быть, Джона схватили. Может быть, полицейские нашли в разрушенной школе что-то еще, что сначала проглядели. Даже если нет совсем ничего нового, мне все равно надо знать. Иначе я не усну.

Я тяжелым взглядом смотрю на Габриэлу Гарсия — если коротко, то Габби, — которая сидит за одним из компьютеров. Габби шестнадцать лет, и она очень хорошенькая со своими длинными темными волосами и карими глазами. И когда она не в монастыре, она всегда одевается, как потаскуха, в тесные блузки, которые выставляют напоказ ее пупок с пирсингом. Каждое утро она надевает что-то свободное и мешковатое, но в ту же секунду, как сестры теряют нас из виду, она сбрасывает эту одежду и остается в другой — обтягивающей и откровенной. Потом всю дорогу до школы она наводит макияж и заново причесывается. Так же ведут себя и четверо ее подруг, трое из которых живут у нас. Когда день заканчивается, по дороге обратно они избавляются от макияжа и снова надевают бесформенную одежду.

— Что? — спрашивает Габби противным голосом, глядя на меня. — Я пишу и-мэйл.

— Я жду больше десяти минут, — говорю я. — И ты не пишешь и-мэйл. Ты смотришь на парней без рубашек.

— Ну и что? Хочешь накапать на меня, ябеда? — спрашивает она насмешливо, будто обращаясь к ребенку.

Девушка рядом с ней, которую зовут Хильда, но которую большинство школьников зовут Ла Горда — «толстуха» — (только за спиной и никогда в лицо), смеется.

Это неразлучная парочка, Габби и Ла Горда. Я закусываю губу и отворачиваюсь к окну, скрестив руки на груди. Во мне все бурлит, отчасти из-за того, что мне надо добраться до компьютера, а отчасти потому, что я никогда не знаю, как мне реагировать на насмешки Габби. Остается четыре минуты. Мое нетерпение переходит в отчаяние. Вдруг появились новости — горячие новости! — но я не могу их узнать, потому что эти эгоистичные дуры не освобождают компьютеры.

Остается три минуты. Меня почти трясет от злости. А потом мне приходит в голову одна мысль, и на моих губах появляется улыбка. Дело рискованное, но если получится, то оно того стоит.

Я слегка поворачиваюсь, только чтобы углом глаза видеть стул Габби. Я делаю глубокий вдох и, сосредоточив всю свою энергию на ее стуле, при помощи телекинеза толкаю его влево. Потом вправо — и так резко, что он едва не опрокидывается. Габби с визгом подпрыгивает. Я смотрю на нее с деланным удивлением.

— Что такое? — спрашивает Ла Горда.

— Не знаю. Как будто кто-то пнул мой стул, что ли. Ты что-нибудь почувствовала?

— Нет, — говорит Ла Горда, и как только слово слетает с ее губ, я сдвигаю ее стул на несколько сантиметров назад, а потом толкаю вправо. При этом я сама по-прежнему остаюсь у окна. На этот раз они обе кричат. Я снова толкаю стул Габби, потом стул Ла Горды, и они, больше не взглянув на экраны, с криком выбегают из комнаты.

— Есть! — говорю я, бросаясь к компьютеру Габби и быстро набирая адрес новостного сайта, который считаю самым достоверным. Потом нетерпеливо жду, пока загрузится страница. Старые компьютеры вкупе с медленным Интернетом просто отравляют мое существование.

Экран побелел, и, строчка за строчкой, начинает формироваться страница. Когда она загружается на четверть, в последний раз звонит колокол. До молитвы остается одна минута. Я склонна проигнорировать сигнал, пусть даже рискуя быть наказанной. Сейчас мне это безразлично.

— Еще пять месяцев, — шепчу я себе.

Появилась уже половина страницы, показывая верхнюю часть лица Джона Смита, его глаза, темные и уверенные, хотя в них проглядывает не очень понятное чувство дискомфорта. В нетерпеливом ожидании я вся подаюсь вперед, сидя на краешке стула, во мне закипает такое волнение, что трясутся руки.

— Ну же, — говорю я экрану, тщетно пытаясь ускорить процесс. — Давай, давай, давай.

— Марина! — рявкает чей-то голос из открытого дверного проема. Я резко оборачиваюсь и вижу сестру Дору, дородную женщину, нашу главную повариху, которая сейчас глазами мечет в меня молнии. В этом нет ничего нового. Она мечет молнии во всех, кто стоит с подносом в очереди на обед, словно наша нужда в питании наносит ей личное оскорбление. Она сводит губы в абсолютно прямую линию и сужает глаза.

— Иди! Сейчас же! Я сказала, немедленно!

Я вздыхаю, понимая, что у меня нет другого выбора, кроме как пойти. Я стираю свой запрос в поисковике, закрываю страницу и иду следом за сестрой Дорой по темному коридору. На экране было что-то новое, я знаю это. Иначе почему бы лицо Джона давали во всю страницу? За полторы недели любая новость устаревает. И если ему дали столько места, значит, появилась какая-то новая существенная информация.

Мы идем в неф церкви Санта-Тереза. Он огромный, с высокими колоннами, тянущимися к сводчатому потолку, и витражами на стенах. Все свободное пространство нефа заставлено скамьями, на которых могут поместиться почти три сотни человек. Мы с сестрой Дорой входим последними. Я сажусь отдельно на одной из скамей в центре. Сестра Люсия, которая когда-то впустила нас с Аделиной и до сих пор возглавляет монастырь, стоит за кафедрой проповедника; она закрывает глаза, опускает голову и складывает ладони перед собой. Все делают то же самое.

— Padre divino, — начинается молитва в мрачном унисоне. — Que nos bendiga у nos proteja en su amor…

Я отключаюсь от молитвы и смотрю на затылки тех, кто впереди меня. Все головы сосредоточенно опущены. Или просто опушены. Я нахожу глазами Аделину, которая сидит на шесть рядов впереди и чуть правее меня. Она стоит на коленях и пребывает в глубоком отрешении. Ее темно-русые волосы сплетены в тугую косу, которая ниспадает до середины спины. Она ни разу не поднимает глаз, не пытается найти меня взглядом в задней части зала, как делала это в первые несколько лет, чтобы обменяться только нам понятными легкими улыбками в знак признания нашей общей тайны. Мы все еще делим эту тайну, но Аделина вроде как перестала признавать ее. Со временем как-то так случилось, что наш план — выждать, пока мы наберемся достаточно сил и убедимся в безопасности, чтобы уйти, — сменился желанием Аделины просто остаться здесь. А может, это желание продиктовано страхом.

До новостей о Джоне Смите, о которых я сразу же рассказала Аделине, мы уже несколько месяцев не говорили о своей миссии. В сентябре я показала ей свой третий шрам — третье предостережение о том, что еще один Гвардеец умер, и мы с ней стали на шаг ближе к тому, что могадорцы начнут охотиться на нас и убьют. Она повела себя так, словно ничего не случилось. Словно это не означает того, что, как мы обе знаем, это означает. А услышав новости о Джоне, она только закатила глаза и велела мне перестать верить в сказки.

— En el nombre del Padre, у del Hijo, у del Espíritu Santo. Amén, — произносят они, и с этой последней фразой все находящиеся в зале крестятся, в том числе я, чтобы не выделяться: лоб, пупок, левое плечо, правое плечо.