Сибирская роза - Страница 14
– Таисия Викторовна! А вы чего ждёте? – удивлённый тем, что она всё ещё на трибуне, спросил Грицианов.
В глазах у него горел ядовитый восторг.
– Вам смех, а нам и полсмеха нет! – вслух подумала она, жалуясь.
– Отзвонили и с колоколенки! – выстывая голосом, буркнул Грицианов. – Отбомбились же!
– Как же я пойду? – тихо, так что её не могли слышать в зале, разбито проговорила она. – Без демонстрации… Это ж всё голая говоруха…
– А вот вы теперь её и оденьте по последнему писку моды! Спасибо скажите, что хоть выслушали-то вас!
Грицианов заметил, что выражение лица у неё было какое-то непонятное. По крайней мере такое, какого он никогда не видел. Страдальческое, угробное.
Он встал, меланхолической походкой направился к ней.
– Что вы вцепились в трибуну, как, простите, блоха в шубу? – голубино заворковал он, подходя. – Если она вам так уж глянулась, так мы, сабо самой, подарим вам её, только попозжее туда, после заседания. А пока, пожалуйста, оставьте.
– Ноги… сердце захватило… – виновато прошептала она.
– У всех ноги, у всех сердца, – ровно, плакатно улыбнулся он, подал трибунный стакан воды.
Опираясь локтями на крылышки трибуны, Таисия Викторовна кое-как выпила и почувствовала, что в онемелые, сомлелые ноги вошла сила.
Она слабо кивнула, что могло означать и благодарность, и упрёк, и неуверенно, шатко побрела со сцены.
Грицианов проводил её заледенелой жизнерадостной улыбкой. Заработала стакан тёплой воды – и иди!
Власть и колдовство трибуны не изучены. И это немалое упущение. Знай всё о трибуне, мы б знали, почему человек, встав за неё, вдруг преображается. У него вдруг новая, неожиданная для него самого манера держаться, другой голос, имеющий с коленями то общее, что и колени, и голос в унисон дрожат, другие слова.
Взойдя на трибунку, Таисия Викторовна вдруг обнаружила, что от неё убежали все её буднишние, домашние, шёлковые слова, простые, ясные, лёгкие, озороватые, и понесло, и покатило её плести такие наукообразные помпезные колонны – семерым не обхватишь! – что ей было совестно за себя всё время, покуда чуже дребезжал в зале её сухой, омертвелый голос.
Ей и сейчас совестно за себя, за те свои слова под неживой, холодной вуалькой, за насмешку над её больными. Они пришли, но они могли уже никуда и никогда не прийти, за то никто не ответил бы ни единым волоском. Они ей дороги, как яичко к Христову дню, а на них даже не пожелали с сыта и кинуть беглый глаз.
«Не наискала я тех слов, чтоб повернуло глянуть на моих горюшат… Не нашла… Сама себя и казни…»
Её давит разобраться во всём в своём. Да откуда-то сверху, с трибуны, вавкает писклявый кребсовский дискант. Монотонная писклявая нудь мешает собранно думать своё. Боком, крайком уха Таисия Викторовна вслушивается в писк, примечает, ой неладно трибунка вертит Кребсом, как чёрт кривою стёжкою в лесу. Кребс, «стерильный Кребс», всегда невозмутимый, бессуетной, всегда правильный, выглаженный, как устав, и вдруг те на – с какими-то ребяческими ужимочками, со смешочками чего зря колоколит без пути. Так, тренькает язычком…
– Salva venia… с позволения сказать, – одиноко скучал наверху его игристый, томкий писк, – большой заслугой Закавырцевой является её стремление найти препарат для лечения рака. Похвально, вполне в духе древних: omnes, quantum potes, juva! Всем, сколько можешь, помогай! Но!.. Но!! Но!!! Конечно, omne ignotum pro magnifico est. Всё неизвестное представляется величественным. А дальше что? Нам, увы, точно видится, что стремление найти чудодейственный препарат осталось и единственной её заслугой. Мы позволим себе напомнить уважаемой аудитории… Если отвлечься от романтики, которая окружает всякое новое изобретение, и отнестись объективно, то получается следующее. Из пятидесяти пяти больных умерло восемнадцать. О двадцати двух ничего не известно. И только десять излечённых. Эти данные объявила сама Закавырцева. А мы возьмём на себя принципиальную смелость hic et nunc – здесь и сейчас – объявить, что её борец к этой десятке ровно никакого отношения не имеет!
Зал пчелино загудел. В растерянности заоглядывался. В гневе вскочила со своего крайнего места в первом ряду Таисия Викторовна. Мстительно вскинула бледные кулачки.
– Бреху-ушка! – гаркнула от входа Маша-татарочка, из демонстрационных. – На твоя язык шайтан плюнул! Ты чаво митрофанишь?![48]
С видимой безучастностью Кребс окинул зал и, заметив внизу, сразу за сценой, медленно опускавшую руки Таисию Викторовну, лениво, с сытым благодушием посоветовал:
– А вы не стойте. Присаживайтесь.
– Да нет! Я уж постою послушаю, что вы ещё такое объявите! – ответила Таисия Викторовна, коротко и нервно, рывком, поклонившись.
– А объявлю я, разлюбезная Таисия Викторовна, то, что эти десятеро ни-ког-да не болели раком. Да! – сухо, гулко ударил он костьми пальцев по фанерной трибунёшке. – Amicus Socrates, sed magis amica veritas! Сократ мне друг, но истина – ещё бо́льший друг!
Зал замер.
– Бреху-ушка! – снова крикнула Маша. – Зломучитель! Сор ложить – не топором рубить!.. Я покажу-у!
Маша кинулась по проходу к сцене, на бегу развязав тяжёлый серый платок и столкнув его с головы на пол.
Двое дюжих молодцев, особо не чинясь, – при враче ничто не вредно! – остановили её, вывели за дверь.
Зал оцепенело уставился на Таисию Викторовну. Ждал, что же скажет она. Но она лишь парализованно таращилась снизу вверх, на Кребса, и не могла ни слова вымолвить.
Кребс подивился её молчанию – видите, вам даже нечего сказать в своё оправдание! – и продолжал легко, раскрепощённо, даже несколько с профессиональной, с обкатанной покаянностью в голосе, всегда так выручавшей его в круточасье:
– Проницательная уважаемая аудитория может вполне резонно спросить: помилуйте, как же так, препарат совершенно безнадёжный, на нуле, а вы, профессора, подсовываете его больным? Увы… Мы с самого начала не верили в борец. Однако взялись за испытание. А вдруг! А вдруг!! В науке всякое открытие – лотерея. Никакой определёнки! Тебя засасывает в этот вихрь. Как же пойдёт всё дальше, ясного ничего не скажешь. Лотерейка! То ли с делом, то ли с пшиком будет конец… Мы с особым удовольствием взвалили на себя ответственную задачу, учитывая важность проблемы эффективного лечения рака и поощрения всяких начинаний в этой области. По злой иронии судьбы, мы включились в работу с борцом с первого апреля сего года… К сожалению, natura non facit saltus… Природа не делает скачков. Чего не было с утра, не появится и под вечер… И всё же надо искать.
Кребс посмотрел вопрошающе в даль зала, как бы ища несогласных с ним, и, не найдя таковых, повторил вдохновенней, с нажимом:
– Да! Искать! Из полутора тысяч лекарственных средств, имеющихся в фармакопее, многие ли изучены на рак? А из литературы известно, что польский учёный применяет против рака иприт. Мы долго мучились с диабетом и только когда узнали, в чём суть обмена веществ при диабете, только тогда проблема диабета стала стоять на научной основе. Нужен объективный научный контроль, в существовании чего лично я не убедился из доклада. Нельзя думать, что коллектив онкодиспансера относится субъективно к этому вопросу, настроен против нового изобретения не из личной несимпатии, а основываясь на каких-то объективных данных.
– Конкретно. Каких? – выскочил нетерпячий басок из передних рядов.
Кребс хладнокровно подумал. Хмыкнул:
– Объективных.
Где-то в центре зала лопнул тугой смешок.
– Да, объективных! – резко повторил Кребс. – В работе товарища Закавырцевой исчезла научная платформа. А, откровенно говоря, она и не появлялась. Ещё две с половиной тысячи лет назад был известен борец. В казахской литературе, например, имеются указания на его применение в так называемой народной медицине при всех заболеваниях. При всех! – Кребс торжественно вскинул палец и позволил себе вежливую, сановитую улыбку. – И, наверное, он помогал всем, кому не пришёл час умирать… И вот товарищ Закавырцева целиком и полностью поворачивает нас в сторону так называемой народной медицины. А нам нельзя к ней повернуться целиком и полностью, ибо борец – яд! Только дремучей безграмотностью можно объяснить возможность излечения им рака. Кроме того, борец – древнее знахарское средство для напущения порчи. Чувствуете, дорогие товарищи, куда тащит нас уважаемая товарищ Закавырцева?