Схватка с ненавистью (с иллюстрациями) - Страница 3

Она приветливо улыбалась, и Леся подумала, что улыбка этой дивчине к лицу: она немного смягчала бросающееся в глаза высокомерие.

— От и добре. Мое имя ты уже знаешь. — Леся небрежно стиснула ладошку Ганны, отметив, что мягкая она, ухоженная.

— Кстати, откуда у тебя этот выговор? — вдруг поинтересовалась она. — Никак не пойму: ни на Львовщине, ни в Закарпатье так не говорят.

Ганна отвела глаза, неохотно спросила:

— А что, заметно?

— Чувствуется.

— В войну служила в немецком учреждении. Скажи, и в самом деле бывают случаи, когда отсюда выходят?

— Не так уж и редко. Чекисты тут лишних не держат, у них с законностью строго. Вот она, к примеру, точно выйдет. — Леся кивнула на Яну, все еще не пришедшую в себя от возмущения. — Попала сюда по глупости, в том и вся вина ее перед Советами. А за глупость не судят, за глупость только предупреждают.

— А ты? — Ганна смотрела пристально, изучающе, будто хотела прочитать ответ в глазах, отгадать его еще до того, как будет сказан.

— Со мной сложнее. Думала я, что попалась крепко. И надежду потеряла. Но свет не без добрых людей. Пока человек живет — все надеется…

— Туманно очень, — разочарованно сказала Ганна.

— А яснее и не требуется. Во всяком случае, нам еще с тобой здесь не один день коротать — наговоримся. Если освободят — то не завтра…

И действительно, дни тянулись серые, однообразные — одинаковые. В камере почти всегда стояла тишина. Изредка горестно вздыхала Янина.

Воля давала о себе знать неясными сигналами автомобильных гудков, газетами, которые каждое утро приносили в камеру. Обычно это была «Радянська Украина» — Ганна прочитывала ее от строки до строки и становилась после этого еще сумрачнее. «Неплохо идут у Советов дела», — пробормотала как-то, вычитав, что успешно восстанавливается Киевский университет и трудящиеся столицы с энтузиазмом восстанавливают Крещатик.

— А чего ж, — охотно согласилась Леся. — Они — сила…

— Ты-то чему радуешься?

— Добрый вечер, дивчинонько! — издевательски поджала губки Леся. — Огнем и мечом пройдем по Украине? Так, кажется, мечталось? Дудки! Мне лично нужна родина, а не развалины от нее… Советы восстанавливают Украину — то добре.

— И сами крепнут. — У Ганны в глазах бушевала ярость.

— Народ хоть в себя придет от военного горя.

— И в большевиков поверит.

— А тот народ, для которого они стараются, давно в них верит.

— Большевичка? — Ганна сжала кулачки, аргументов ей больше не хватало.

— Беспартийная я, — откровенно иронизировала Леся. И сурово, зло оборвала спор: — Хватит, злоба должна не слепить, а силы добавлять.

И Ганна подчинилась ей, перестала спорить.

Иногда Леся пела: знала она песен множество, и голос у нее был хороший, ласковый.

Ганна вслушивалась в песню, становилась еще строже.

«Повий, витре, на Вкраину, де покынув я дивчину…» — ласково упрашивала Леся и даже руки поднимала, будто пробовала, не прикоснется ли к ним отзывчивый ветерок. Но в камере воздух стоял без движения, лишь прорывавшиеся мгновениями сквозь окошко лучи солнца выписывали золотой квадрат на полу. Значит, солнышко уже в зените, скоро время обедать… Леся научилась и без часов, по шумам, которыми наполнена тюремная тишина, по краскам кусочка неба за окошком определять безошибочно время.

Она теперь многое знала о Ганне. Общая судьба, длинные дни в заключении их сблизили; и какой бы сдержанной, замкнутой ни была Ганна, она постепенно прониклась к Лесе доверием, кое-что рассказывала о себе.

Может быть, этому способствовало одно обстоятельство, которое помогло Ганне сообразить, почему очутилась здесь эта учительница.

Их дела вел один следователь. И так получилось, что однажды Ганна попала к нему на допрос сразу же после Леси. Следователь был не в настроении, он стоял у окна и торопливо затягивался папиросой. «Садитесь», — махнул он рукой вместо обычного шутливого приветствия: «Поиграем в прятки?»

Ганна присела на грубо сколоченный стул и вдруг увидела: на столе лежит толстая серая папка: «Дело №…» Она наклонилась немного, прочла: «Олеся Чайка (псевдо „Мавка“, „Подолянка“), курьер краевого провода». Против слов «Подолянка» и «курьер краевого провода» были поставлены жирные вопросительные знаки. Видимо, следователь сомневался, является ли учительница особой, которой принадлежат эти титулы.

Ганна мгновенно отметила все это в памяти; и когда следователь подошел к столу, по ее лицу нельзя было понять, как взволновали ее две случайно подсмотренные строки. Следователь заметил свою оплошность, торопливо схватил папку, бросил косой взгляд на Ганну — успела ли прочитать? — и положил папку в сейф.

Допрос длился долго, следователь уточнял подробности, детали. Ганна старалась уйти от конкретных ответов, виляла, путала следователя многословием, подчеркнуто искренними интонациями. В душе она поражалась терпению этого молодого человека, так дотошно который день подряд задававшего ей одни и те же вопросы. Она все ждала, когда начнутся пытки; ей много говорили и Мудрый и Боркун о «пытках в застенках НКВД», и она боялась, что их слова окажутся правдой. И когда ее вызвали на первый допрос, со злостью спросила:

— Когда начнете избивать?

Следователь с интересом на нее посмотрел и хмыкнул:

— Редкий экземпляр…

Ганну взяли на курьерской тропе. У нее были надежные документы, хорошо сделанные специалистами из службы безпеки[6] центрального провода, и она благополучно миновала несколько проверок, почти добралась до указанного на инструктаже перед рейсом пункта. Оставалось выйти на прямую связь с человеком, который помог бы ей выполнить задание. Ганна ехала на эту встречу к нему в большой западноукраинский город, среди жителей которого надеялась окончательно раствориться, затеряться.

Пригородный поезд тащился медленно. Вагон, в который попала Ганна, был полупустой, только несколько селян ехали по каким-то своим делам в областной центр да панок из бывших сиротливо жался к окну. Ганна чувствовала себя в безопасности, в Мюнхене ей сказали, что проверка документов в пригородных поездах с некоторых пор — большая редкость. Советы, мол, стараются не раздражать население.

Ганна с острым любопытством, не отрываясь, смотрела в окно вагона: оставались позади поля, перелески, небольшие села с неизменными церквами или костелами на пригорках. Она приподнято размышляла о том, что вот эта ее родная земля, не раз видевшаяся в беспокойных снах на чужбине, станет полем ее славы и величия.

«Украина ждет вас, — торжественно сказал ей на прощанье Степан Мудрый, — земля наших предков спит летаргическим сном, и не волшебники — мы с вами пробудим ее, вдохнем новые силы для великих свершений…»

Мудрый пристально, не мигая, смотрел на Ганну, и она кивнула: да, это так, ей выпала суровая и счастливая доля борьбы.

В Мюнхене остался Мудрый, ждет от нее весточки. Ганна предупредила: первое донесение пойдет лишь после того, как она почувствует себя в полной безопасности. Мудрый одобрил: рисковать перепиской не стоило, каждый такой рейс готовится долго, тщательно, на эмиссара возлагаются особые надежды, и он должен быть застрахован от случайностей. Годами отрабатывались способы подпольной связи, но кто даст гарантию, что донесение придет в определенные руки? Длинный и опасный путь должен проделать грепс от «земель»[7] до центрального провода, побывать в руках у многих людей, не исключается, что где-то «прилипнет» к этим рукам. Лучше выждать, убедиться в исправности всех звеньев связи.

«Интересно, что бы они подумали, если бы знали, кто я на самом деле?» — эта мысль привела Ганну в хорошее настроение. Она искоса рассматривала случайных попутчиков.

Двое селян устраивались обедать: застелили чемодан газетой, достали сыр, домашнюю колбасу, куски жареной курятины. Один из них извлек из кошелки бутылку, налил в кружки водки. Он посмотрел на Ганну и улыбнулся. Ганна тоже улыбнулась понимающе: пейте, добрые люди, никто вас не осудит.