Шум и ярость - Страница 38

– Сущий вздор, – говорит отец. – Что ж, Дилси, тогда поставь ее в спальню миссис Кэролайн.

– Пусть, по-твоему, вздор, – говорит матушка. – Но она и узнать никогда не должна. Ни разу не должна услышать это имя. Дилси, я запрещаю тебе произносить это имя при ней. Я вознесла бы хвалу господу, если бы она могла вырасти и не знать даже, что у нее есть мать.

– Ты говоришь как дурочка, – отец ей.

– Я никогда не вмешивалась в то, как ты воспитывал их, – говорит матушка. – Но теперь я уже больше не могу. Мы должны решить это сейчас же, нынче же вечером. Либо это имя никогда не будет произнесено в ее присутствии, либо увозите ее прочь, либо же уйду я. Выбирайте.

– Ну, полно, – говорит отец. – Просто ты расстроена. Кроватка здесь пусть и останется, Дилси.

– Как бы вы сами не слегли, – говорит Дилси. – Вид у вас – будто с того света. Идите-ка в постель, я вам стаканчик пунша сделаю, и спите себе. Небось за все эти разъезды ни разу не выспались.

– Никаких стаканчиков, – говорит матушка. – Разве ты не знаешь, что доктор не велит? Зачем ты потворствуешь ему? Вся его болезнь в этих стаканчиках. Ты на меня взгляни, я тоже ведь страдаю, но я не так слабохарактерна, и я не пью, не свожу себя в могилу этим виски.

– Чепуха, – говорит отец. – Ни аза эти врачи не знают! Зарабатывают себе на жизнь никчемными предписаниями: делай, пациент, чего сейчас не делаешь, принимай, чего не принимаешь, – и в этом весь предел наших познаний в устройстве выродившейся двуногой обезьяны. Сегодня врача, а завтра ты еще духовника мне приведешь. – Матушка в слезы, а он вышел из комнаты. Сошел вниз и – слышу – скрипнул дверцей буфета. А ночью я проснулся и опять слышу, как он сходит к буфету. Матушка уснула, что ли, потому что в доме стало тихо наконец. И он старается, чтобы не зашуметь, отворил дверцу неслышно, только видно подол ночной рубашки и босые ноги у буфета.

Дилси постелила Квентине, раздела, уложила. Как отец внес ее в дом, так она и не просыпалась еще.

– Скоро уж, гляди, из люльки вырастет, – говорит Дилси. – Ну вот и ладно теперь. Постелю себе тюфяк тут же рядом через коридор, чтоб вам ночью не вставать к ней.

– Я все равно не усну, – говорит мамаша. – Ты ступай домой. Я обойдусь. Я буду счастлива остаток своей жизни посвятить ей, если только смогу оградить ее…

– Тш-ш! – Дилси ей. – Мы уж о ней позаботимся. А ты иди-ка тоже спать, – говорит она мне. – Тебе завтра в школу вставать.

Я пошел, но матушка обратно позвала и поплакала надо мной.

– Ты моя единственная надежда, – говорит. – Ежевечерне я благодарю за тебя господа.

Сидим с ней ждем, пока скажут «готово», и она мне: «Если уж и мужа я лишилась, то хоть за то благодарение господу, что ты мне оставлен, а не Квентин. Слава богу, что ты не Компсон, ибо все, что у меня теперь осталось, – ты и Мори», а я и говорю: «Ну, я лично мог бы обойтись без дяди Мори». А он знай гладит руку ей своей перчаткой черной и бубнит невнятно. Перчатки снял, только когда очередь дошла кинуть ком земли лопатой. Он почти самый первый стоял, где над ними держали зонтики, и могильщики то и дело ногами топали, стучали заступами, чтоб налипшую грязь сковырнуть, и комья глухо шлепались на крышку, а когда потом я отошел к карете, то увидел, как он за чьим-то могильным камнем тянет из бутылки. Я думал, он навеки присосался, а на мне мой новый костюм, но хорошо, что на колесах еще не так много было грязи, только все равно матушка увидела и говорит: «Нескоро теперь у тебя будет новый», а дядя Мори ей: «Ну, ну, ну. Не волнуйся ни о чем. Ты всегда можешь на меня рассчитывать».

Что верно, то верно. Всегда можем. Четвертое письмо сегодняшнее – от него, но я и не вскрывая знаю, о чем там. Я его письма уже сам писать бы мог или читать мамаше наизусть, набавив десять долларов для верности. Но то, третье, меня так и подмывало проверить. Прямо чувство такое, что уже надо ждать от нее очередной каверзы. С того первого раза она поумнела все же. Я тогда ей быстро дал понять, что со мной – это не с отцом иметь дело. Стали засыпать могилу, матушка расплакалась, конечно, и дядя Мори усадил ее в карету и укатил с ней. «А ты, – говорит, – сядешь в любой другой экипаж; тебя, говорит, каждый с удовольствием подвезет. А мне придется сейчас сопровождать матушку». Я хотел ему сказать: «Да-да, оплошность ваша, конечно. Вам надо было две бутылки взять, а не одну». Но вспомнил, где мы, и промолчал. Им что, пускай я мокну, зато мамаша хоть всласть набеспокоится, что я воспаление легких схвачу.

Подумал я про все это, посмотрел, как они туда землю валят, шлепают грязь заступами, вроде раствор для кирпичей готовят или забор ставят, и стало не по себе как-то так, и я решил пройтись, что ли. Но если пойду по дороге в город, то они нагонят в экипажах, сажать к себе станут, и я подался от дороги к негритянскому погосту. Встал от дождя под деревьями, где слегка только покапывало и откуда видно будет, когда кончат и уедут. Скоро все уехали, я еще чуть подождал, потом пошел оттуда.

Трава вся мокрая, и я иду по тропке – и только у самой уже почти могилы увидал ее: стоит в черной дождевой накидке и на цветы глядит. Я сразу понял, кто это, – еще прежде чем она обернулась, посмотрела, подняла вуаль.

– Здравствуй, Джейсон, – говорит и руку подает. Поздоровались мы с ней.

– Ты зачем здесь? – говорю. – Ты же как будто дала обещание не ездить к нам. Я думал, у тебя хватит ума не приезжать.

– Да? – говорит. Отвернулась, смотрит на цветы. Их там было долларов на пятьдесят, не меньше. И Квентину на плиту кто-то положил букетик. – Ума, говоришь?

– Впрочем, меня это не удивляет, – говорю. – Ты же на все способна. Ты ни о ком не думаешь. Тебе на всех плевать.

– А, – говорит. – Ты про свою должность. – Смотрит на могилу. – Мне жаль, Джейсон, что так получилось.

– Сильно тебе жаль, – говорю. – Теперь, значит, кроткие речи в ход пущены. Только напрасно приехала. Наследства нету ни гроша. Мне не веришь – спроси дядю Мори.

– Да никакого мне не нужно наследства, – говорит. Смотрит на могилу. – Почему не сообщили мне? – говорит. – Я случайно увидела в газете. На последней странице. Совсем случайно.

Молчу. Стоим, смотрим на могилу, и мне вспомнилось, как мы маленькие были и всякое такое, и опять стало не по себе, и досада какая-то давит, что теперь дядя Мори все время будет торчать у нас и распоряжаться, как вот сейчас оставил меня под дождем одного добираться домой.

– Да, много ты о нас думаешь, – говорю. – Только умер – сразу шмыг обратно сюда. Но впустую ты хлопочешь. Не думай, что тебе удастся под шумок домой вернуться. Не усидела в седле – пешком ходи, – говорю. – У нас в доме даже имя твое под запретом, – говорю. – Понятно? Мы знать вас не знаем, тебя, его и Квентина, – говорю. – Понятно тебе?

– Понятно, – говорит. – Джейсон, – говорит и смотрит на могилу. – Если ты устроишь, чтобы я ее на минутку увидела, я дам тебе пятьдесят долларов.

– Да у тебя их нету, – говорю.

– А сделаешь? – говорит и на меня не смотрит.

– Сперва деньги покажи, – говорю. – Не верю, чтоб у тебя было пятьдесят долларов.

Смотрю, задвигала руками под накидкой, потом показала руку. А в руке, будь ты неладно, полно денег. Две или три желтенькие бумажки светят.

– Разве он до сих пор шлет тебе деньги? – говорю. – Сколько в месяц?

– Не пятьдесят – сто дам, – говорит. – Сделаешь?

– Но только на минуту, – говорю. – И чтобы все, как я скажу. Я и за тысячу долларов не соглашусь, чтобы она узнала.

– Да, да, – говорит. – Все, как ты скажешь. Только дай мне увидеть ее на минутку. Я ни просить, ни делать ничего больше не стану. Сразу же уеду.

– Давай деньги, – говорю.

– Ты их после получишь, – говорит.

– Не веришь мне? – говорю.

– Не верю, – говорит. – Я слишком тебя знаю. Мы ведь вместе росли.

– Уж кому бы говорить насчет доверия. Ну что же, – говорю. – Под дождем мне стоять здесь нечего. Прощай, – говорю и вроде ухожу.