Штосс
(Повесть с продолжением) - Страница 9

Никита растопил камин, согрел простыни. Они перенесли ее в спальню. Лугин сидел с Никитой у постели, слушая ее дыхание.

— Как вы прогнали меня, — говорил Никита вполголоса, — я малость того: запил. От обиды. А только думал: «Барин без меня пропадет, надобно и домой». И вышел я из подливной, что у Кокушкина моста, а она и лежит, в самом снегу, шаль с нее сорвана. Видать, что избитая, то есть в беспамятстве. Собрался, конечно, народ. А она лежит, руки разметаны. Одни говорят: «Пьяная девка, гулящая, как душу ей выколотили». Смеются. А другие говорят: «Непорядок». А я смотрю на нее и у меня слеза бежит, как избита она. И какая она девка, когда вовсе ребенок. Потом один портной из немцев сказал: «Я ее знаю», — сказал, — «она в цирке, который тут стоял, сквозь обруч с коня прыгала. В обруче натянута бумага, она ее головой разрывала. Цирк ушел, а ее, стало быть, бросили». Тогда я сказал: «Я знаю, куда ее нести» и поднял на руки. Мне никто не препятствовал. Я и понес…

На рассвете она пришла в себя. Медленно, как бы вспоминая, обвела она глазами комнату и ее взгляд остановился на Лугине.

Он понял, что и она узнала его.

— Ваше имя, — тихо сказал Лугин, едва касаясь ее руки.

Она кротко улыбнулась, как-то жалко пошевелились губы. Она была глухонемой.

Некоторые подробности этих необычайных событий могут быть найдены в петербургских журналах того времени. Действительно, в декабрьских выпусках 1841 года «Санкт-петербургских ведомостей», а также в «Северной пчеле», в обзоре столичных происшествий, раза два-три упоминается Столярный переулок и дом титулярного советника Штосса, упоминаемые и в неоконченных записках Лермонтова..

В одной из заметок подробно рассказано, например, о самоубийстве владельца недвижимости в Столярном переулке, господина Штосса. Дворник, принесший к нему дрова, нашел Штосса зарезавшимся бритвой на полу прихожей своей квартиры, куда вернулся Штосс из долговременной отлучки накануне ночью.

В другой заметке, озаглавленной «Двойная жизнь самоубийцы», рассказано о полицейском дознании, установившем, что отставной титулярный советник Штосс представлял собой фигуру весьма таинственную, даже странную. Он выезжал из столицы на целые месяцы, якобы за границу или на теплый воды. На самом же деле хорошо, по-видимому, изучивши таинственное учение о животном магнетизме — «столь модное нынче в Париже», добавляет заметка, — титулярный советник Штосс имел от того приватные заработки, показывая под вымышленными именами различные магнетические опыты в заезжих цирках. При опытах Штосса ему служила некая молодая девица, как рассказывают, венгерка по происхождению. Любопытнее всего, что молодая особа скрылась в ту самую ночь, когда Штосс зарезался.

Лугин справлялся о глухонемой и в квартале, и в главной полиции.

В полиции сказали, что точно стоял в Петербурге один проезжий цирк, который ушел намедни в Австрию. В том цирке Штосс и показывал свои магнетические опыты; там точно была канатная плясунья ила наездница из венгерок, по имени Габриель, исчезнувшая в ночь самоубийства. Но девицу Габриель, по квартальному дознанию, вытащили утопшей из полыньи на Неве. Ничего другого Лугин в квартале не узнал.

А между тем, в его кабинете, среди подрамников и холстов, пестрых шалей и гипсовых рук, среди хлама мастерской, светилось теперь неземным светом лицо его чудесной гостьи, и свет как бы двигался с нею, когда она проходила по его небогатым покоям.

Но чаще она лежала в углу его кабинета, на постели, которую он ей уступил, или сидела в потертых вольтеровских креслах, закутанная в английский плед. Она была больна.

В черном сюртуке, в шинели нараспашку, не замечая никого и ничего, как радостно одержимый, проносился иногда Лугин по улицам столицы с бедными подарками для своей гостьи. Однажды, в самую стужу, он принес ей два холодных, в инее, апельсина, в другой раз бедную, пожухшую от мороза гроздь винограда, завернутую в тонкую бумагу. Лугин стал точно бы сквозящим, он как бы просиял и нежно и прекрасно светилось теперь его некрасивое лицо.

В 1841 году в Столярном переулке свершилось чудо воплощения, неземное видение света стало земным существом, с худым полудетским телом, — неизвестной глухонемой девушкой, умирающей от чахотки. И если не было такого немыслимого чуда, а одни только случайности столпились вокруг Лугина, все равно, он верил, что чудо свершилось.

Лугин понимал, без страдания и отчаяния, что его гостья умирает; теперь он знал, что уже никогда больше не потеряет найденной любви.

Все, что случилось с ним, было так необычайно, что он забыл свои знакомства и сам, забытый всеми, уединился от всего света в Столярном переулке с глухонемой и старым камердинером.

Она уже не покидала постели, и ее белые атласные туфельки, подарок Лугина, стояли нетронутыми, как бы неживыми, на коврике.

Однажды, в светлый зимний день, Лугин вернулся к себе и услышал из кабинета странное пение. Он вошел туда.

Глухонемая полусидела на постели и пела.

В ее песне, совершенно детской, невнятной, едва ли было две-три ноты, но лились они в такой божественно-светлой гармонии, что Лугин, остановившийся на пороге, подумал, что и у сил небесных, духов бесплотных, тот же чистейший и бедный напев.

Глухонемая увидела его и не перестала петь. Точно она желала ему рассказать что-то, чего он не понимал. Лугин наклонился к ней и она стала целовать ему руки.

Глухонемая не раз желала что-то сказать ему, и тогда ее сияющее лицо слегка-слегка и жалостно искажалось. Не мог понять Лугин этих легких, этих птичьих криков.

А № 27 по Столярному переулку, где умирала глухонемая девушка, может быть, цирковая наездница Габриель, бездомная венгерка, принесенная с улицы старым камердинером, осенился такой любовью, что дыхания и света ее, как думал Лугин, достанет еще на тысячи тысяч человеческих жизней и после него, на веки веков.

Иван Созонтович Лукаш (1892–1940) — прозаик, поэт, драматург, критик, художник-иллюстратор. Родился в семье отставного ефрейтора Финляндского полка, участника русско-турецкой войны, работавшего швейцаром в петербургской Академии художеств. Окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Дебютировал как поэт-эгофутурист (сб. Цветы ядовитые, 1910). В период Гражданской войны воевал в Добровольческой армии, печатался в газ. Юг России, Голос Таврии. В эмиграции с 1920 г., жил в Турции, Болгарии, Чехии, с 1922 г. в Берлине. В конце 1925 г. переехал в Ригу и до весны 1927 г. был соредактором газеты Слово; в том же году перебрался в Париж, где стал сотрудником газ. Возрождение. Широко публиковался в эмигрантской периодике, выпустил ряд сборников рассказов и очерков, несколько исторических романов.

Лаконичная повесть И. С Лукаша «Штосс» не привлекла в свое время никакого внимания присяжных лермонтоведов. В «Лермонтовской энциклопедии» (1981) о ней нет ни слова, возможно, по причине эмиграции и политических взглядов автора. Повесть осталась практически неизвестна и читателям (как, впрочем, и значительная часть наследия Лукаша, высоко ценимого в эмиграции и недооцененного на родине). Единственное зарегистрированное переиздание состоялось на страницах казахстанского журнала Простор (№ 6, 1989).

Повесть, увидевшая свет в декабре 1932 г. на страницах газеты Возрождение, была не первой попыткой Лукаша так или иначе продолжить классиков. За десять лет до этого, в берлинском сборнике рассказов «Черт на гаупвахте», он опубликовал рассказ «Карта Германна», своеобычное продолжение пушкинской «Пиковой дамы». Но, говоря о продолжениях, нужно и оговориться: Лукаш нигде не выступает прямым продолжателем и никогда не подхватывает на полуслове оборванный предшественником текст. Его Германн — лишь призрак, пушкинский сюжет повторен в декорациях рубежа веков. С такой же свободой Лукаш действует и в «Штоссе»: местами цитирует, местами пересказывает лермонтовский отрывок, делает самого Лермонтова героем повествования и знакомцем героя, художника Лугина и, наконец, дает в своей повести не что иное, как анализ лермонтовского фрагмента — и одного из основных мотивов русского романтизма в целом. Вынесенная в подзаголовок его «Штосса» романтическая повесть — не обозначение жанровой принадлежности, а указание на предмет анализа.