Шпион в тигровой шкуре - Страница 14

Если бы… Если бы у Принца Гарри были крылья, мы могли бы полететь. А пока что все полицейские машины мчались сюда, точно свора гончих. Судя по истошному вою сирен, они приближались сразу по всем азимутам, и шансов скрыться в каком-нибудь террористическом подполье у меня было не больше, чем магической силы обратить Принца Гарри в Пегаса.

Но вот светофор перед нами загорелся красным глазом, раздался пронзительный визг тормозов, и все приготовились к массовому ДТП с ужасными последствиями. И я предпринял единственно возможное в этих обстоятельствах действие — зажмурился.

Зато Принц Гарри в полной мере выказал свое скаковое мастерство. Наверняка среди его предков был некий жеребец, в конце девятнадцатого века выигрывавший все гран-при в Эпсоме, ибо в его жилах несомненно текла кровь опытного участника старого английского дерби. С развевающейся гривой и прижатыми к затылку ушами, он с неподражаемой грацией оторвался от земли и гулко впечатал передние копыта в крышу «форда»-седана, а задними копытами проделал две симметричные дыры в лобовом стекле «бьюика»-кабриолета. И стоило ему почувствовать землю под ногами, как он вновь грациозно взмыл ввысь. Здорово он придумал с этими подскоками, потому как после первого приземления мы очутились прямехонько в самом центре перекрестка, окруженные с четырех сторон мчащимися на нас автомобилями. Но Принц Гарри не задумываясь прыгнул опять, воспарив над головной машиной и аккуратно миновав следующие за ней, и мы ускакали прочь.

Впервые в жизни я постиг наконец глубинный смысл финальных кадров вестернов, где Джон Уэйн благодарно целует своего каурого. В ту секунду я тоже был готов расцеловать Принца Гарри. Он не только спас нас, но еще и отмочил головокружительный финт, сбивший с толку наших врагов. Я не удержался и бросил взгляд через плечо на оставленный позади жуткий пейзаж автомобильного побоища. Зрелище было, доложу я вам, то еще: одна машина в лепешку, вторая — в гармошку, третья… В общем, я настолько был потрясен этой батальной сценой, что чуть не упал с коня. Принц Гарри лично повредил два автомобиля, но помимо этого он до смерти перепугал водителей еще нескольких десятков машин, в результате чего все они столкнулись и образовали гигантскую груду металлолома посреди перекрестка. Теперь полицейским было явно не до нас. Во-первых, им, чтобы продолжить погоню, пришлось бы объезжать место массовой аварии по прилегающим улицам, а во-вторых, им надо было срочно вмешаться в отнюдь двуязычную перепалку автовладельцев, чтобы предотвратить уличный бунт на этнической почве.

Я сидел в седле, плотно прижавшись к шее Принца Гарри, как заправский жокей. Уж не знаю, что жокеи нашептывают своим скакунам, но я прошептал только: «Хорошая лошадка» — что прозвучало как-то кисло. Если уж обращаться к Принцу Гарри, подумал я, то надо бы цитировать Фальстафа. И я стал декламировать: «Двоих мерзавцев мне пришлось пустить в расход!» Это уж точно, двоих! — и продолжал: — «Говорю тебе, Гарри, если ты думаешь, что я брешу, можешь плюнуть мне в глаза и назвать меня глупой лошадью»10

В старом Французском квартале Монреаля жилые дома располагаются двумя рядами. То есть особнячки теснятся один за другим вдоль улицы, а также один позади другого. С первого взгляда на эти двойные шеренги домов становится понятно, как далеко мы продвинулись за последние триста лет в нашем развитии. Ведь теперь точно такие же курятники именуются «муниципальным жильем для малообеспеченных».

Стоило нам оторваться от погони, как Принц Гарри сразу стал для меня скорее обузой, чем оружием. Мне нужно было срочно раствориться в городской среде, но ведь трудновато соблюдать маскировку, сидя верхом на сбежавшей лошади. Я натянул поводья — на сей раз плавно, — и Принц Гарри перешел на шаг, а потом и вовсе остановился. Я спешился. На тротуаре играли два мальчугана. Заприметив коня, они с восторгом на него уставились. Я передал одному из них поводья и наказал позаботиться о лошадке. Он поинтересовался, нельзя ли эту лошадь оставить себе, на что я посоветовал ему спросить разрешения у мамы. Если она не станет возражать, то и я не буду.

В последующий час или около того я предпринял все, что в моих силах, для радикального изменения внешности некоего Ивена М. Таннера, находящегося в розыске. За пригоршню долларов франкоговорящий алкаш согласился поменять свои лохмотья на мою новенькую одежду. К счастью, он оказался моего роста и моей комплекции, так что его штаны, рубаха и пиджачишко сидели на мне так же мешковато, как и на нем. У меня все тело зачесалось еще прежде, чем я напялил нас себя это тряпье. Он ни в какую не соглашался отдать свою блинообразную кепчонку, да и у меня, по правде сказать, не было желания пачкать об нее волосы, но все же пришлось добавить ему еще пару монет, и вонючий блин перекочевал с его макушки на мою. И стоило мне нахлобучить сей головной убор, как я тотчас почувствовал себя в полной безопасности. Я изучил свое отражение в зеркальной витрине магазина и убедился, что совсем на себя не похож. Во всяком случае, судя по исходящей от меня вони, я сильно отличался от Ивена Таннера, да и от любого представителя homo sapiens.

Не помешала бы недельная щетина, подумал я. И попытался добиться аналогичного эффекта, вымазав щеки и лоб придорожной грязью, но нужного результата не получил. Может, я использовал не ту грязь? Но по крайней мере я добился того, что мои лицо и руки по уровню чумазости сравнялись с моей одеждой.

Наверное, все дело было все-таки в одежде. Не то чтобы я выглядел и испускал зловонное дыхание как уличный алкаш, но облачившись в эту потрепанную вонючую одежонку, я стал буквально ощущать себя алкашом. Наверное, старик Станиславский знал, что говорил про искусство перевоплощения. Памятуя о его заветах, я даже изобразил походку как у алкаша: медленно ковыляя по тротуару зигзагами, спотыкаясь на каждом шагу и размахивая руками, точно боясь поскользнуться. По пути мне несколько раз пришлось узнавать у прохожих дорогу, и я невнятно выговаривал свои вопросы заплетающимся языком, в точности как пьяный, и хотя мой французский был лишен специфического квебекского акцента, каша во рту скрывала сей недостаток. Ни у кого из добропорядочных монреальцев не возникало желания хоть на лишнюю секунду продлить общение со мной — а все из-за источаемого мной зловония — и ни у кого вроде бы не возникло ни малейшего подозрения, что под маской отвратного бродяги скрывается опасный диверсант.

Солнце уж клонилось к закату, когда я наконец добрел до старого города. Я благополучно нашел рю де Пуассон11 (надо сказать, ни одной вывески рыбного магазина я там что-то не заметил) и дом, куда я посылал письма Эмилю Лантенаку. Я не знал, живет он в этом явочном доме или нет. Эмиль — один из лидеров НДК, с которым я когда-то познакомился и, можно сказать, поладил.

Его дом располагался не на самой рю де Пуассон, а в глубине квартала, на приличном расстоянии от улицы. Ловя на себе недовольные взгляды, я миновал три стоящих друг за другом дома, прежде чем подошел к нужному. В этом районе, хоть и старой застройки, обитали представители зажиточного среднего класса и, шагая по аккуратно вымощенным тропинкам мимо ухоженных зеленых лужаек, я чувствовал себя ожившим персонажем учебного диафильма о венерических заболеваниях. Там бывают кадры с изображением страшных уродов и надписью внизу «Этот мужчина поражен сифилисом».

Наконец я нашел дом Эмиля и спустился по лестнице вниз ко входу в подвал. Застекленная дверь была покрыта толстым слоем сажи. Я невольно уловил сходство этой двери с собой.

Заметив кнопку звонка, я нажал на нее, но так и не понял, работает ли звонок. Во всяком случае, ни колокольного боя, ни дребезжащего зуммера я не услышал. Тогда я громко постучал. Опять ничего. Я снова постучал — на этот раз погромче. Никакого эффекта. Я приложил ухо к закопченному стеклу в надежде услышать хоть какие-то звуки в темном подвале. И ничего не услышал. Я постучал в последний раз и навострил слух.