Шпион императора - Страница 4

Казалось, что само божественное Провидение осеняло его свыше.

А между тем у него не было никаких доказательств; он повиновался исключительно внутреннему чувству, а может быть, даже и предубеждению, и из-за чего? Из-за того, что аббат де Сегюзак был антипатичен ему, из-за подозрения, что тот в интимной жизни матери занял место отсутствующего отца, до супружеского ложа включительно. Все это так, но дает ли это повод думать, что аббат внушил матери мысль убить мужа? Если даже предположить, что аббат действительно посоветовал совершить это преступление, то все же какие имеются доказательства тому, что она последовала совету? То, что он случайно перехватил улыбку и мимолетный взгляд? Но достаточно ли этого для столь тяжкого обвинения? И не преступен ли тот, кто способен заподозрить подобное, или вернее – не безумен ли он?

Юноша упал на камень и обхватил голову руками.

Наступил вечер, и сумерки, окутавшие долины, леса и холмы, казалось, усугубили мглу, царившую в душе Монтрона. Он вернулся в замок измученный, еле держась на ногах, с пустой головой и разбитыми нервами, не ужиная бросился на кровать, и вскоре тяжелый сон сковал его.

Вдруг он проснулся среди ночи, и ему в голову пришла чудовищная мысль. Он вскочил и замер на месте, охваченный ужасом.

Он не смел шагнуть, а между тем ему хотелось немедленно проверить свое подозрение.

Он говорил себе, что ему стоит лишь протянуть руку к стенной полочке, которую он ясно различал при ярком лунном свете, чтобы подтвердить ужасное подозрение, – но тем не менее ноги не повиновались ему, и он по-прежнему продолжал неподвижно стоять у кровати.

Но его взгляд не отрывался от полочки, висевшей над бюро, на котором были разбросаны исписанные листы и сухие растения, ожидавшие обработки.

Там стояли легкие и, сильные яды, которыми он пользовался для предохранения своих растений от насекомых.

Монтрон долго переводил взор с одного опасного флакончика на другой, не решаясь наткнуться взглядом на тот, который мог послужить неопровержимой уликой подозреваемого им преступления. В конце концов он не выдержал, кинулся к ряду флаконов и, низко нагнувшись, не прикасаясь к ним, стал тщательно рассматривать один из них.

В этом маленьком стеклянном сосуде хранился один из сильнейших ядов: цианистый калий, служивший Монтрону для охраны редких растений от моли. Этикетка, наклеенная на флакон, гласила о ядовитых свойствах содержимого.

При ярком лунном свете Монтрон с первого же взгляда увидел, что этого флакона касалась посторонняя рука: этикетка была повернута в другую сторону!

Молодой человек больше не дрожал, не колебался и не сомневался. С этого мгновения действительность встала перед ним в своей неприглядной наготе. Теперь он уже больше не испытывал ни прежних терзаний, ни прежнего, раскаяния: он видел и знал. Ему оставалось получить неопровержимые доказательства.

Он зажег свечу, спокойно и решительно, словно дело касалось химических опытов, взял флакон с цианистым калием и, тщательно оглядев его, прошептал:

– Этот флакон открывали недавно. Прекрасно! Я не ошибся!

После этого Монтрон стал ходить по комнате, с пересохшим горлом, тяжело дыша.

На камине стоял портрет его отца в молодости, относившийся к той эпохе, когда он отправился вместе с Лафайеттом на освобождение Америки. Монтрон торжественно протянул руку к портрету и прошептал:

– Клянусь тебе, отец, что я отомщу за тебя! Клянусь!

После этого он сбежал вниз и вошел в зал, где сидели мать и аббат де Сегюзак и разговаривали словно муж и жена, рассматривая деловые бумаги, счета, денежные бумаги и контракты фермеров. Они оба были так заняты определением суммы доходов покойного, оставшихся после него, что не обратили внимания на приход юноши.

Прошло несколько недель после смерти де Монтрона. Время текло тихо и монотонно. Аббат де Сегюзак был по обыкновению иронично-флегматичен. Впрочем, это было понятно: в его положении не произошло никаких перемен; он по-прежнему руководил госпожой де Монтрон и с обычным спокойствием и апломбом управлял жизнью дома.

Атенаис же в своих мрачных, траурных одеждах испытывала с каждым днем все большее беспокойство. В ее смятении проглядывали не только угрызения совести и раскаяние; нет, в ее взгляде ясно отражался ужас, когда она за столом встречалась взглядом с сыном.

Она всеми силами старалась владеть собой и казаться спокойной, когда ее сын настойчиво возвращался к вопросу о причинах внезапной смерти де Монтрона, приписанной доктором разрыву сердца. Он каждый день возвращался к этой теме, комментируя на все лады причины, могущие вызвать подобный финал, высказывая предположение, что вблизи замка должно расти ядовитое растение, способное вызвать подобный финал благодаря одному лишь воздуху, насыщенному его вредным, смертоносным запахом. Кроме того, он говорил, что этого растения нет в его гербарии, но что он приложит все усилия, чтобы его найти, тщательно изучить его свойства и в точности узнать причины смерти отца.

– Его ботаника сводит его с ума! – говорил аббат, презрительно пожимая плечами.

– Смерть отца помутила его рассудок, – говорила Атенаис и с тщательно сдерживаемой дрожью в голосе добавляла: – Что он, собственно, хочет сказать этой «смертоносной травой»? Вы верите тому, что он действительно целые дни разыскивает это гибельное растение среди скал, канав и пещер?

Аббат на эти слова пожимал плечами и говорил:

– Шевалье слишком много занимается. У него слабые нервы. Вся его рабочая комната увешана растениями, запах которых расстраивает его разум. Необходимо отобрать у него книги, растения и флаконы. Шевалье скоро минет двадцать лет, может быть, для него было бы лучше, если бы он поступил на службу. Его, например, можно было бы устроить при одном из правительственных учреждений.

Хотя госпожа де Монтрон и очень любила сына, но это предложение аббата пришлось ей как нельзя более по душе. Мысль хоть на время избавиться от присутствия сына казалась ей большим облегчением. Она в его присутствии чувствовала себя страшно подавленной и смущенной. Когда же шевалье возвращался к своей излюбленной теме: существованию таинственного, смертоносного растения, аромат которого способен убить человека, давая картину полной иллюзии естественной смерти от разрыва сердца, с госпожой де Монтрон делался нервный припадок. Она, задыхаясь, откидывалась на спинку кресла и долго, иногда часами, не могла прийти в себя и оправиться.

Аббат тоже стал улыбаться все реже и реже. Предполагаемое им расстройство умственных способностей его ученика начинало беспокоить его, и он также стал испытывать в его присутствии неловкость и стеснение.

Таким образом предполагаемый отъезд молодого человека являлся сущим избавлением как для его матери, так и для наставника.

Не откладывая дела в долгий ящик, аббат со своей обычной решительностью отправился в Париж и вернулся в скором времени обратно, заручившись обещанием военного министра принять молодого Монтрона в интендантские части.

Шевалье отнесся вполне безразлично и беспечно к перемене, которая могла произойти в его дальнейшей судьбе, и не высказал ни радости, ни грусти при мысли о разлуке с родными местами. Аббат сообщил, что ему дано две недели срока до явки в Париж, а оттуда ему предстояло догнать тот корпус, к которому он будет прикомандирован и который, по всей вероятности, расположился в Германии. Молодой человек казался довольным и ни о чем не спрашивал. Аббат не без удовольствия воспринял спокойствие, с которым будущий интендантский чиновник принял это известие, и стал укладывать книги, прятать бумаги и собирать свои коллекции растений.

Несколько успокоенная, госпожа де Монтрон старалась уделить сыну некоторое внимание, но последний принимал его с оскорбительным равнодушием.

Наступил день отъезда. За прощальным обедом шевалье был удивительно оживленным и любезным собеседником. Он должен был выехать в четыре часа утра для того, чтобы успеть захватить дилижанс, проходящий около шести часов через Мулен. Обед прошел вполне мирно и закончился взаимными приветствиями и тостами. Было распито несколько бутылок крепкого вина, и, когда настало время расходиться по своим комнатам, у всех несколько кружилась голова.