Шпион - Страница 12

Он подошел к старой аянской ели, возвышавшейся над всеми другими. Густая паутина поднималась по ее ветвям уступами, точно крыши китайского храма.

— Черт возьми! — повторил лесовод, и, продолжая тихо ругаться, он обошел кругом старую ель.

Заходило солнце. На макушке ели паутина блестела всеми цветами. А внизу, под густым навесом ветвей, было темно, голо — трава не росла вокруг.

Вдруг что-то белое, мелькнувшее в сумрачном воздухе, привлекло внимание лесовода. Он остановился, Над головой его, крутясь в паутине, спускавшейся с широкой ветви ели, висела легкая и тонкая бумага. Она еще не пожелтела ни от дождя, ни от ветра.

«Кто мог ее сейчас уронить тут, в этой непроходимой чаще?» — с удивлением подумал лесовод.

Он взглянул на вершину ели и ничего не увидел. Он попробовал палкой достать качавшуюся на паутине бумажку и не мог.

Тогда он ногой стукнул по стволу ели. Но ствол был могуч, и даже самая тонкая веточка не шевельнулась.

Отойдя немного в сторону и нацелившись, лесовод сучком сбил с паутины бумагу. Она, колеблясь, упала на белый мох.

Лесовод нагнулся, чтобы ее поднять.

Он не успел разогнуться. Сильный удар по голове на секунду лишил его сознания. Руки перестали действовать. Кровь потекла по лицу. И все же лесовод поднялся, чувствуя на спине своей страшную тяжесть. Он сделал так, как делает сохатый, когда на плечи его падает с дерева рысь: он с силой ударился спиною о ствол и тотчас же услышал за плечами стон. Это был стон человека.

Оба упали на землю, на скользкую хвою и мох. Они катались по сучьям, разрывая в клочья одежду.

Лесоводу хотелось бы увидеть врага, но кровь заливала глаза. Он прижался лицом к земле, стараясь ее стереть. И в то же мгновение почувствовал вдруг, как нож вошел в его тело.

Лесовод разжал пальцы. Приподняв голову от земли, он перекатился с боку на бок и лег. Ему казалось, что он все еще борется, ломает руки и держит за горло врага. На самом же деле он лежал на спине неподвижно, только голова его, упавшая на сухой валежник, слегка покачивалась.

Он с усилием открыл залитые кровью глаза. Но никого вблизи не увидел.

Недалеко на мху валялась его коробка с бабочкой, которую он повсюду таскал с собой; крышка ее была оторвана, сама коробка только чуть помята.

И неизвестно почему, в эту страшную минуту он вспомнил детей — Ти-Суеви, стройного мальчика со смуглым лицом, и Натку. Вряд ли он сможет рассказать им завтра о бабочках. И лесовод пожалел об этом, может быть, потому, что больше всего на свете любил детей и еще голубые аянские ели.

Он поднял глаза вверх. Огромная ель тихо стояла над ним: тяжелые, с синей хвоей ветви ее не шевелились.

Уже теряя сознание, он посмотрел на самую вершину и удивился вдруг, как близко от нее до неба, где в это время уже загорались созвездия.

Приближался, наконец, тот час, который назначил для своей лекции на заставе лесовод.

Однако никто в Большом Тазгоу — ни рыбаки, ни женщины, ни дети — лесовода не видел.

Но рыбаки рано вышли в море, а женщины с полудня собирали морскую капусту. И только дети с нетерпением ждали его все утро, играя на косе у бухты.

Как железо, нагревался песок.

И ждать так долго было бы трудно детям, если бы вместе с ними не играл океан, — для них стучал он о камни скелетами морских ежей, для них покрывался блеском и поднимал над водой головы любопытных нерп. Наконец для них загнал он в мелкую бухту большую стаю корюшки.

Тысячи рыбок с прозрачным, бледным телом, как иглы, сновали туда и сюда.

— Они уйдут! — закричали дети.

Они уйдут, Ти-Суеви! — повторила Натка их крик.

И Ти-Суеви вдруг вспомнил, что вчера его выбрали старшиной.

— Они не уйдут, — сказал он. — Принесите мне в лодку камень, веревку и жестяную банку из-под бобового масла.

Дети принесли эти вещи и положили в лодку, где уже сидел Ти-Суеви.

Он погрузил весла в воду и поплыл.

На середине бухточки, в том месте, где в море сбегал ручей, Ти-Суеви остановился.

Он привязал камень к банке и осмотрел ее. Она была из новой жести — большая, в два ведра. Он бросил ее в море и, раздевшись, прыгнул за ней. Тяжелая вода раздалась под ним лишь немного. Она не пускала на дно. Он ударил ее головой, растолкал, назвал старой чертовкой, начал рыть ее, как песок. С легким плеском море уступило мальчику. Вода, легонько сжимая его, проводила до самого дна. Ти-Суеви открыл глаза. Банка стояла на самой струе ручья.

Ти-Суеви немного послушал. Густой звук далеко тянулся в воде. Банка гудела прекрасно.

Тени серебряных корюшек прошли по рукам Ти-Суеви и исчезли. Бледные рыбки с огромными ртами остановились, не смея плыть дальше. Этот звук, похожий на хрипенье дельфина, пугал их.

Ти-Суеви поднялся наверх. Он влез в лодку и поплыл назад к берегу. Несколько женщин уже стояли там, наблюдая за стаей.

— Неплохо, — сказали они Ти-Суеви. — Она постоит тут долго. Мешков тридцать можно насушить. Пусть только вернутся рыбаки.

Рыбаки рано вышли в море.

Что мог им ответить Ти-Суеви? Он сделал только то, что должен был сделать шкипер: вытер брызги с лица и посмотрел на солнце.

— О! — сказал недовольно Ти-Суеви.

Он слишком долго провозился с корюшкой. Уже пора было идти на заставу.

Ти-Суеви первый напомнил об этом всем детям и Натке, хотя еще со вчерашнего дня был на нее сердит. Она оказалась плохим помощником для лесовода — хуже, чем самая старая женщина из Большого Тазгоу.

Дети уже неслись по каменной тропинке к заставе, шурша листьями дубовых кустов. А Ти-Суеви и Натка пошли по берегу моря. Она не любила взбираться на гору, по острым камням. Она любила ровные места, и Ти-Суеви легко находил для нее и такие.

«Хорошо, — думал он, шагая за Наткой по тяжелому песку, — если б и старые женщины из Тазгоу послушали лесовода. Но кто же тогда разведет под котлами огонь?»

Рыбаков же сегодня не было. В море у трех скал, у Каменных Братьев, снова появилась иваси. Еще на заре все шаланды вышли из Тазгоу. Только один ленивый Лимчико, как обычно, сидел на пристани и курил, собираясь отвести на буксире пять пустых кунгасов.

— Не хочешь ли ты, — спросил он у Ти-Суеви, — чтобы я отвез тебя с Наткой домой?

— Нет, — ответил Ти-Суеви, — мы пойдем на заставу слушать, что скажет нам лесовод, приехавший из города. Ты не знаешь, Лимчико, где он? Я его нигде не видел.

Но Лимчико не ответил. Он только выпустил дым изо рта, так как даже сказать «не знаю» было ему лень.

Ти-Суеви и Натка одни отправились на заставу. Они прошли поле, лежащее в долине, подошли к яме, где недавно играли в камни, и тут постояли над ней.

— Поиграем, — сказала Натка.

Ленивый Лимчико сидел на пристани и курил.

Они заглянули в яму. Там было сыро после вчерашнего ливня, много камней обвалилось, и на дне ее, на влажной глине, виднелись следы толстых деревянных подошв, какие носят в Тазгоу только одни старухи.

— Кто-то тут был недавно, — сказал Ти-Суеви..

— Не старуха ли это Лихибон? — спросила Натка. — Ей зачем-то нужны камни, которые я нашла здесь.

Натка вынула из кармана камешки, с которыми с тех пор не расставалась, и положила их на ладонь. Солнце ударило вдруг по кремню, и он заблестел, как соль.

— Быть может, это золото? — сказала она.

— Может быть.

Ти-Суеви медленно закрыл глаза. Он хотел представить себе эту яму полной золота, но не мог, так как никогда не видел его.