Шмелиный мед - Страница 1

Когда слушатели расселись по местам в приходском доме всего — пятнадцать человек — на свободное пространство возле трибуны вкатили коляску, в которой сидела слепая старуха. Ее глаза без зрачков, без радужной оболочки, подернутые серой пленкой, были открыты. Именно к ней, слепой, к ее выветренному личику, решила обращаться Катарина.

После лекции ей предстояло переночевать в каком-нибудь маленьком пансионате, на следующий день отправиться дальше. В большой сумке на длинном ремне лежала одежда, в портфеле — все остальное имущество: книги, блокноты и ручки.

Девушка, вкатившая коляску, тоже уселась и уткнулась в комикс, который она положила на плечо слепой старухи.

О юродивых и шутах.

Некоторых из них называют святыми, сказала она, но у них нет общих отличительных признаков, их нарекают так по случаю, ненароком, если что и отличает их, так это страстное, мучительное внимание к жизни, почти болезненно обостренные слух и интерес, но в то же время беззаботная рассеянность в быту.

Одни, похоже, любили людей, другие — нет.

Они сидели, не снимая верхней одежды, — ее слушатели. Прочитали в газете короткую заметку о ее лекции. От них пахло шерстью. А может, увидели и отпечатанную на восковке афишу возле входа или в магазине «Консум». И подумали если я не пойду, то никто не придет.

Они сидели не шевелясь, единственной, кто иногда делал слабое движение, была девушка, сидевшая позади инвалидной коляски: она переворачивала страницы комикса.

Святая Этельреда осталась нетронутой в двух браках, рассеянность мешала ей испытать окончательное слияние, концентрированная, чуть ли не судорожная рассеянность оберегала ее девственность. Когда казнили святого Мефодия, он, казалось, даже не обратил внимания на это обстоятельство, его отрубленная голова продолжала проповедовать присутствовавшим там язычникам. О воскрешении тела и свободе воли.

И так далее.

Как-то она написала книгу о преступнике Юхане Акселе Самуэльссоне, убившем в Тилльбереге настоятеля Муберга и его жену. Он хотел жить во Христе, но не умел. Той зимой она ездила по стране с лекциями о преступниках и их судьбах, лекции оплачивались комитетами по культуре, просветительскими союзами и лекторскими обществами.

Она явно знала свое выступление наизусть, говоря, непрерывно теребила пальцами пуговицы кофты в бело-зеленую полоску, грубой вязки и время от времени придавливала большим пальцем правое веко, вероятно, чтобы умерить своего рода нервный тик.

Возле двери сидел человек, он спал, голова упала на грудь, на его лысом, блестящем черепе отражались блики подвесок семирожковой люстры. Казалось, он не дышал, только иногда вздыхал — благоговейно или чтобы не задохнуться.

Обычно она говорила пятьдесят минут, сорок пять — если по какой-то непонятной причине входила в раж.

Уже в этой жизни святой человек или так называемый святой — проникнут сознанием, что он скорее передает или обозначает нечто чужеродное, не имеющее названия, нежели живет в привычном смысле, что его мир — это мир представлений, что он, как собака, копирует своего хозяина. Нет, «копирует» — неправильное слово: в его жизни есть нечто неизвестное, он, фигурально выражаясь, похож на кого-то или что-то ему незнакомое, но с чем он хотел бы познакомиться. И даже в уже иссохшем теле сохраняется капля этой чужой жизни и пусть у него вылезли ногти и сморщились соски, он все равно остается смесью желаний и памяти.

Они продолжали слушать и после того, как она замолчала. Кто сказал, что они должны были понять ее? Не задав ни единого вопроса, не бросив на нее и взгляда благодарности или сочувствия, слушатели один за другим встали и ушли, девушка с комиксом выкатила слепую старуху.

Остался только тот, кто спал, сейчас он проснулся.

Ты будешь ночевать у меня, — сказал он.

Она вроде бы и не удивилась. Дешевые ночевки — таким способом организаторы экономили деньги. Она взяла пальто и сумки и спустилась к нему.

Они посмотрели друг на друга.

На нем была засаленная кожаная куртка поверх клетчатой рубахи и шерстяного свитера, лицо — в явно лишних складках кожи, когда-то он отличался внушительными размерами, но вся внушительность была изъедена изнутри неведомыми силами. От него пахло разложением.

Она выглядела одинокой женщиной на сорок пятом году жизни, чужим человеком с юга, писавшим книги о любви, смерти и святых, которые почти никому не приходило в голову читать, лекторшей с таким печальным, пронзительным и монотонным голосом, что он никогда не мог никого ни в чем убедить. Ее облик производил впечатление худобы, угловатости и безнадежности.

— Ты поведешь, — сказал он, протягивая ей ключ от машины, привязанный к бесформенной деревяшке, почерневшей от пота и копоти. Встав со стула, он пошатнулся: шел он на полусогнутых, раскачиваясь, словно нес на плечах невыносимый груз. Одежда на его тощем теле висела мешком: казалось, он одолжил ее у кого-то, у какого-то великана.

Он доверительно сообщил ей, что его зовут Хадар. Она тоже назвалась, хотя ему, скорее всего, это и так было известно. Машина стояла около входа.

— Это не особо далеко, — сказал он. — Всего несколько десятков километров.

— У тебя есть права? — спросил он.

— Да, — ответила она, — есть. Она вела машину безучастно, равнодушно. Автомобиль был старый, с вмятинами и бахромой ржавчины. Показывать дорогу не требовалось, и дорога была единственная.

Уже стемнело, но на западе небо над кронами деревьев по-прежнему было окрашено в желтые тона. Было двадцатое октября, на обочинах местами белел снег.

Любой ландшафт и любая дорога, пересекаю-щая его, имеет свои особенности и характер, — произнесла она, и это прозвучало так, словно она говорила сама с собой. — И у них всех свои недостатки и дефекты.

Это — узкая и прямая дорога в хвойном ландшафте.

Я больше никогда не сяду за руль, сказал он. — Сегодня был последний раз.

Он выразился не совсем так. Он говорил на северном диалекте с гротескно растянутыми гласными и глухими печальными дифтонгами, и то, что она воспринимала, было переводом того рода, к которому прибегают туристы в чужеземных странах.

— Я читал о тебе в газете, — сказал он. — Можно подумать, тебя послал Бог. Здесь, в наших краях, мы никогда не видели такого человека. Бога нет. И милосердия тоже. И все-таки.

Она приоткрыла боковое окно, запах Хадара проникал ей в ноздри и носоглотку, оседал на лице и впитывался в поры.

— Как мог бы Бог меня послать, если его нет? — поинтересовалась она. — И зачем ему было посылать меня?

— Он тебя знает. Слышал о тебе. Из-за всех этих святых, о которых ты читаешь лекции по всей стране. Он читает «Норра Вестерботтен».

Временами Хадар поднимал руку, указывая на свет фар перед лобовым стеклом, словно хотел сказать: вон дорога, по ней езжай!

— Просто так получилось, — отозвалась она. — Я написала книгу о юродивых и шутах, я ничего особенного не имела в виду. Книги можно писать о чем угодно.

— А с лекциями я покончу, — добавила она, — это была последняя. Завтра куда-нибудь отправлюсь, завтра утром, — куда угодно.

Когда он поворачивался к ней и обдавал ее своим дыханием, она вздрагивала, будто от странного возмущения. Воистину нечасто от людей исходит подобный запах.

Дорога медленно забирала вверх, местность делалась все белее.

— Прежде я думал разные разности. Но под конец перестаешь видеть, разве что пальцы, поднесенные к носу. Все расплывается, разлетается вдребезги. У меня рак, я умру.

— Но, — добавил он, — я не спешу. Горячиться ни к чему.

Она не пыталась отрицать, что он умирает, это было слишком очевидно, он давно должен был быть покойником. Навстречу им не попалось ни одной машины, не было видно ни единого дома с освещенными окнами.

Наверно, у него есть прислуга или жена, которая ждет их, она постелила постель для лекторши в гостиной — на раскладном диване с шишковатым, продавленным ватным матрасом. И поставила на стол черствый ржаной хлеб, масло и сыр.