Шляпа Рембрандта (Рассказы) - Страница 2

Маламуд с первых же книг заявил о себе как о поэте «бедных людей», подразумевая тот смысл, который этому словосочетанию придала русская классика, точно соотносившая социальный подтекст с экзистенциальным. Прямая реминисценция чеховской «Тоски» в новелле «Говорящая лошадь» менее всего случайна, и тут не просто дань признательности Чехову, который для Маламуда, как, впрочем, едва ли не для всех мастеров рассказа в наше столетие, был важнейшим творческим ориентиром. Существеннее, однако, сходство взгляда на участь «бедных людей» и на сам этот феномен. Униженность и у Маламуда — больше чем общественное состояние, это, главным образом, самосознание личности, слишком хорошо себе представляющей холод и равнодушие мира, примирившейся с ним, но не озлобленной, не утратившей хотя бы искорки доброты, какими бы тяготами ни было обременено ее существование день за днем. Даже навязывая «бедным людям» этику приспособления к не ими созданным условиям и тем самым подчас превращая их в законченных эгоистов, подчас вызывая взрывы слепой и страшной ярости против такой судьбы, жизнь не способна до конца в них приглушить гуманное начало или, во всяком случае, понимание постыдности собственного конформизма, оборачивающегося жестокостью в отношении ближних.

И эта проблематика, и этот тип героя главенствуют у Маламуда на протяжении всего его творчества, от «Помощника» и первого сборника рассказов «Волшебный бочонок» (1958) до итоговой книги избранных новелл, вышедшей незадолго до смерти автора. Ни о какой идеализации основного персонажа не могло быть и речи уже в силу характера творческой задачи Маламуда, и перед его читателями прошла целая вереница людей, надломленных своей тусклой будничностью, бесконечно одиноких, нередко опустившихся, еще чаще — расставшихся с ходовыми представлениями о добродетели, потому что они никак не ладят с реальными обстоятельствами жизни. Не могло быть речи и о каком-то специфически еврейском ощущении мира или о чисто национальных психологических чертах обычного маламудовского героя. Перенося действие, например, в Италию и выводя на сцену мелкого афериста Бевилакву (новелла «Вот он ключ!»), писатель исследовал все тот же самый характер «бедного человека», которого действительность заставляет ловчить и жульничать, как булочницу Бесси из «Ссуды» заставила она сделаться бесчувственной, а рабби Лифшица («Серебряный венец») приучила морочить легковерных, преступая Писание. Сюжеты Маламуда печальны, а его тональность вряд ли способна настроить оптимистически. Но огонек человечности тлеет даже в его персонажах, успевших обнищать духовно, не говоря уж об их социальной отверженности.

Один из критиков написал о типичном для Маламуда герое, что он похож на одинокого пенсионера, который собственную жизнь носит, как скверно сшитый костюм, зная, что ему не дождаться другого. Это верно и тонко замечено, хотя все же не исчерпывает ни главных коллизий, ни сути характеров, привлекавших американского прозаика. Сам он сказал о своем творчестве точнее, когда, комментируя роман «Разные жизни Дьюбина» (1979), заметил в интервью, что его всегда интересовала «безысходная человеческая драма, которая заключена в объективной невозможности или неспособности людей осуществить самих себя в каком-нибудь деле, созидая нечто завершенное и воплощающее их духовность».

Рассказ «Шляпа Рембрандта» открывал одноименный сборник (1973), и этим указывалось, что для автора он обладает программным значением. Это тоже трагифарс, как большинство новелл Маламуда. Но за ординарностью фабулы, которая была бы уместна и в анекдоте, нельзя не ощутить философского смысла рассказанной нам истории скульптора, обтесывавшего плавники да лепившего уродливые цветы на длинных стеблях, хотя наверняка таилось в этом Рубине — и не смогло реализоваться — какое-то дарование. И кто знает, так ли уж комически нелепо выглядела бы на нем шляпа, вызывающая ассоциации с полотном великого нидерландца, если бы все сложилось у него иначе, если бы заложенное природой приобрело зримую форму, если бы напоминанием о неудаче не травмировали неуклюжие шуточки Аркина, заставляя осознать, что художник не состоялся.

Неудача — понятие едва ли не ключевое для Маламуда, она гонится за его героями неотступно, перечеркивая их расчеты и замыслы, заставляя в который раз удостовериться, как беспощадна жизнь. А они, как будто ко всему на свете притерпевшиеся, все равно не могут ощутить никакой логики в этих напастях, переживая их с такой мукой и болью, словно лишь нелепостью, которую еще возможно поправить, объясняются валящиеся на них несчастья: нищета, и болезни, и пошедшие прахом коммерческие затеи, отчуждение детей и ужас беспомощной старости. У героя Маламуда неистребима вера в некий разумный, справедливый, благоустроенный и уютный мир, и при всей своей кажущейся абсурдности эта вера, для которой окружающая реальность не предоставляет ни малейших стимулов, одна помогает им выносить испытания и переступать через потери, чтобы жить дальше — вопреки всему. Она же, впрямую соприкасаясь с истинным порядком вещей, создает те гротескные ситуации, которыми изобилует проза Маламуда — и романы, и особенно рассказы.

Его фантазия на самом деле была смелой и щедрой, но никогда — самодельной. Маламуд мог бы сказать о себе словами Марка Шагала, с которым у него столько творческих перекличек: «Не зовите меня фантазером! Наоборот, я реалист. Я люблю землю».

Маламуд тоже любил землю, которая его взрастила, — Бронкс и Куинс, освоенные иммигрантами бывшие нью-йоркские пригороды, эту немыслимую смесь народов, традиций, обычаев, психологий, национальных пристрастий и установлений, грустных и смешных перипетий повседневности, запечатленной у него как бесконечно многоликий мир. Гротеск был органичен такому материалу. Маламуд им пользовался экономно и добивался эффекта иной раз безукоризненного — в этом можно убедиться, прочитав хотя бы такую новеллу, как «Ангел Левин».

Когда же затронутая им коллизия подводила к важнейшим категориям бытия, гротеск под пером Маламуда оказывался по-своему незаменимым средством, чтобы выразить центральную для всего творчества этого писателя мысль о свободе как вечном, хотя практически почти неосуществимом человеческом устремлении. Теснимый и угнетаемый, принужденный вести существование, которое никто не назовет достойным, нередко оказывающийся просто игрушкой неподвластных ему сил, человек, как его понимал Маламуд, по самой своей природе не может до конца смириться с положением парии, или обитателя гетто, или говорящей лошади, если воспользоваться метафорой одного из самых известных маламудовских рассказов. Бросаемый им вызов судьбе и трагичен, и безнадежен. Но это все-таки вызов.

Потребность свободы, пусть ущемленной, пусть едва ли не призрачной, Маламуд считал чувством даже более сильным, чем преследующее его «бедных людей» ощущение несостоявшейся жизни. И наверное, эта вот сокровенная идея, которая так или иначе о себе напомнит в любой его книге, прежде всего сделала Маламуда одним из тех певцов «неповиновения», перед которыми еще несколько лет назад наглухо закрывались двери наших издательств.

Но времена эти минули, и Маламуд возвращается к нам — или для нас начинается с этой книги, вобравшей в себя все главные мотивы его творчества.

Погожим деньком на исходе римской осени Карл Шнейдер, итальянист, выпускник Колумбийского университета, вышел из конторы агента по торговле недвижимостью после удручающего утра, — убитого на поиски квартиры, и двинулся по виа Венето. Рим, этот город, вечно поражающий воображение, поразил его до крайности неприятно. В первый раз после своей женитьбы он тяготился одиночеством, вожделел проходящих мимо прелестных итальянок, особенно тех, у кого, судя по виду, водились деньги. Надо быть последним дураком, думал он, чтобы приехать сюда не при деньгах.

Прошлой весной ему отказали в фулбрайтовской стипендии[1], и он места себе не находил, пока не решил несмотря ни на что поехать в Рим и написать диссертацию о Risorgimento[2] по первоисточникам, ну и заодно вдоволь налюбоваться Италией. С этим планом у него долгие годы связывались самые счастливые ожидания. Норма считала, что сорваться с места с двумя детьми, притом что старшему нет и шести, и у них отложено всего-навсего три тысячи шестьсот долларов, в основном заработанных ею, — чистое безумие, но Карл доказывал, что порой необходимо резко изменить жизнь, иначе тебе крышка. Ему двадцать восемь — годы немалые, ей — тридцать, когда же и ехать, если не сейчас? Он не сомневался, что при его знании языка они недурно устроятся, и вдобавок очень быстро. Норма не разделяла его уверенности. Их споры так ничем бы и не кончились, но тут Нормина вдовая мать предложила оплатить им проезд; и только тогда Норма, хоть и не без опаски, дала согласие.