Шкурка бабочки - Страница 5

– Что-то он мне напоминает, – говорит она.

– Ага, – соглашается Ксюша, – моего зайца, помнишь, я тебе показывала?

Да, розового зайца. У каждой несостоявшейся Красной Шапочки должен быть свой розовый заяц: будет что отдать Серому Волку, когда он постучится в дверь избушки. Но вот у Оли нет плюшевых мохнатых игрушек, а на Sony-Ericsson P800 не наденешь чехол. Все, что у нее есть – пожилая «тойота», ухоженная, но уже обреченная.

– Я вот думаю, – говорит Ксюша, – если поженить мобильный и зайца, как будут выглядеть их дети?

– Ну, такие плюшевые механические устройства, – отвечает Оля, – вроде зайчиков с рекламы «Энерджайзера».

Девочки-зайчики прыгают по дремучим лесам русского бизнеса, вздрагивая от рыка серых волков, которые не могут быть на одном поле, а могут только – в одном лесу. Потому что в поле некого есть, а в лесу – розовые плюшевые звери, немолодые уже красные шапочки и зайцы, недостаточно мобильные, чтобы избежать волчьих зубов.

– Ты все путаешь, – говорит Ксюша. – Мобильный – это не механическое устройство, а коммуникационное. Скорее, это будут зайцы-телепаты.

– Был какой-то рассказ про зайцев-телепатов, – говорит Оля, – помнишь?

– Неа, – говорит Ксюша, – я не так много читала. В смысле – не так много, как ты.

Наверное, это даже хорошо – не читать так много, думает Оля. Она-то тридцать без малого лет сиднем сидела в пряничном домике домашней библиотеки, в воздушном замке Ленинградского университета. Наверное, это даже хорошо – не размениваться на книжки, не знать наизусть «Уранию» и «Часть речи», а сразу, не дожидаясь середины жизни, очутиться в сумрачном лесу. Очутиться – и даже не уметь распознать в предыдущей фразе скрытую цитату (хотя бы одну), зато бестрепетно встречать волков, барсов и львов – или кто там еще попадается на пути Данте и преуспевающих IT-менеджеров?

– Так что там было с зайцами-телепатами? – спрашивает Ксюша.

– Не помню, – отвечает Оля, – кажется, их всех съели еще до начала рассказа. До того, собственно, как выяснили, что они – телепаты.

– Пиф-паф, ой-йо-йой, – говорит Ксюша, – умирает зайчик мой, – и опрокидывает мобильный, словно его сразила пуля охотника.

Оля улыбается, и губы сводит воспоминание о двух волках, косо глядящих друг на друга из-за деревьев густого леса их общего бизнеса.

– Послушай, Ксюша, – говорит она, – мне нужна твоя помощь, поможешь?

Ксюша сразу становится серьезной – деловая женщина, IT-менеджер, редактор отдела новостей популярной онлайн-газеты, – ставит худые локти на стол, наклоняет голову – мол, я тебя слушаю, Оленька, давай, рассказывай, что там у тебя.

И Оля рассказывает.

Три года назад, на излете инвестиционного бума, две крупные интернет-компании решили вложиться в магазин, которым тогда занималась Оля. Они выкупили его у первых владельцев, дали Оле ее 25%, а сами поделили остальное. Две крупные компании? На самом деле – просто два инвестора, два человека, знавшие друг друга еще с досетевых времен. Костя и Гриша, Константин и Григорий. Друзья и соперники, конкуренты и соратники. Три года их яростные схватки не мешали бизнесу: он оставался общим, пока в декабре дележка предвыборных бюджетов не поссорила их по-крупному. И вот этим утром Григорий хлопнул дверью Олиного кабинета, крикнул «на одном поле срать на сяду». Маленький онлайн-магазин – довольно мелкий бизнес по масштабам Кости и Гриши – оказался тем самым козликом, которому вздумалось в неурочный час погуляти в сумеречном дантовом лесу. Ситуация была трагической в самом буквальном смысле – Олино дело готовилось петь свою козлиную песнь, пав ритуальной жертвой в грызне двух недавних друзей.

Можно было еще раз повторить старый прием, привести нового крупного инвестора, чтобы он выкупил бизнес у Гриши и Кости. Таких людей не было в русском Интернете – но Оля знает, к кому обратиться. Если только в самом деле рискнуть обратиться к нему – потому что этот человек не нравится Оле. Он – пришелец из чужого и опасного мира, из оффлайнового, обыкновенного бизнеса, бизнеса, по сравнению с которым дремучий лес Кости и Гриши – всего лишь упорядоченный английский парк.

Все это Оля и объясняет сейчас Ксюше, объясняет, старательно избегая аллюзий на Данте, шуток про серого козлика и козлиную песнь – потому что не уверена, знает ли Ксюша, что такое козел отпущения, дионисийская жертва и рождение трагедии из духа музыки. Ксюша ведь не заканчивала питерского истфака, а сразу после школы эмансипированной Красной Шапочкой направилась по извилистой тропинке туда, где отродясь не было никакой бабушки, зато оставалась слабая надежда на свой кусок пирожка и долю в горшочке масла.

Она рассказывает, а Ксюша смотрит, как Оля машет рукой, как отливает на запястье браслет. Крупные темные камни, темные, как Олины глаза. Оля красиво взмахивает рукой, красиво затягивается из длинного мундштука, красиво говорит и даже вздыхает красиво. Если бы Ксюша могла влюбиться в женщину – обязательно влюбилась бы в Олю. Можно сказать, что она и влюбилась: на переговорах, почти год назад сразу сказала себе «Вау!», лишь увидела эту высокую женщину с ухоженными руками, короткими высветленными волосами и глубокими, темными глазами. Они обсуждали условия очередной рекламной кампании, а Ксения думала, что хочет когда-нибудь стать такой же. Может быть, просто понравилась Олина манера наклонять голову при разговоре, улыбаться уголками губ и плавно взмахивать рукой, отклоняя неприемлемое предложение. Даже манера курить сигарету, затягиваясь из длинного мундштука, не то старомодная, не то по-питерски провинциальная, нравилась Ксении. В тот первый раз они быстро покончили с делами и еще сорок минут говорили о всякой ерунде, сейчас уже не вспомнить о чем. Они сразу стали друг для друга «Оля» и «Ксюша», и встречаются теперь пару раз в неделю, и Ксюша радуется, что предчувствие не обмануло ее: это была дружба с первого взгляда.

– И вот, – говорит Оля и гасит в пепельнице сигарету, – я хочу тебя попросить: наведи мне про него справки, про этого человека. Я толком ничего о нем не знаю, а ты ведь журналистка, ты же должна уметь, правда?

Ксения идет по переходу метро, в плотной толпе людей, в тихом омуте, в бурлящей человеческой воде, в подземном отражении пробки московских улиц. Вместо отдающего бензином мороза Тверской – спертый воздух «Пушкинской», вместо табачной вони на переднем сиденье частника – запах пота в душном вагоне. Сэкономить пятнадцать, нет, двадцать минут; сохранить 200, нет, 150 рублей, приехать к семи, как и обещала, хотя бы раз не опоздать.

Никогда не опаздывала на деловые встречи и на свидания, но к маме почему-то никогда не успевала вовремя, с самого детства, когда час шла из школы, останавливаясь поболтать с Викой, потом – с Мариной, десять раз прощаясь на каждом углу и потом все-таки решала сделать крюк, вместе шла сперва до гаражей, потом до остановки. Дорога в школу занимала пятнадцать минут, обратно – час. В танцевальную студию надо было идти к трем, Ксения могла не особо спешить, но мама все равно нервничала, говорила, что с ума сойдет, мол, времена нынче не те, что раньше, теперь даже маленьких детей одних в школу не отпускают, не то что ее, десятилетнюю красавицу, отраду педофила, будущую лолиту, свет родительской жизни, огонь страшно подумать чьих чресел. Ксения отбрыкивалась, встречать запрещала, клялась, что будет приходить вовремя, но все равно опаздывала. Мама демонстративно пила отвар экологически чистой валерьянки из каких-то не то сибирских, не то уральских лесов, мама хваталась за сердце, мама говорила, что дочь совсем ее не любит. Ксения убеждала себя, что эти упреки и есть доказательство любви. Конечно, не ее любви к маме, а маминой любви к ней. Потому что если бы мама ее не любила – чего бы мама беспокоилась?

Лева был уже в одиннадцатом классе, считался совсем уже взрослым, даже в институт поступал в обстановке всеобщего одобрительного равнодушия: мол, кто бы сомневался, конечно, поступит. Ксения слышала, как Лева говорил по телефону не то подружке, не то приятелю: если бы не армия, ни за что бы поступать не стал, кому сейчас нужно образование, да и физикой заниматься вряд ли будет, денег никаких, разве что в Америку уехать. Потом, через много лет, Ксения удивлялась, насколько он заранее все знал: так оно и сбылось, даже вдвойне – и физикой не занимался, и в Америку уехал.