Шхина: женский элемент в Божественности (ЛП) - Страница 14

Когда праведники умножаются в мире, Кнессет Исраэль [т.е., Шхина] испускает свежие ароматы [подобно розе], и благословляется святым царём, и её лицо лучезарно. Но когда злые люди увеличиваются в мире, Кнессет Исраэль, так сказать, не испускает нежные ароматы, но вкусы Другой, горькой Стороны. Об этом состоянии написано: «Он поверг с небес на землю» [Плч. 2:1], а её лицо затемнено.^[96]

Тогда она становится подобной розе, окружённой шипами и волчцами, т.е. демоническими силами, которые держат её в плену. Эта амбивалентность природы Шхины иллюстрируется несколькими символами. Как аналог Древа Жизни, которое символизирует сфирот Йесод иди Тиферет, Шхина представляет Древо Познания Добра и Зла, – но оно также именуется «Древом Смерти», т.к. смертоносная «Другая Сторона» привязывает себя к этому древу.^[97] В Зоѓаре этот термин используется и в отношении самой Шхины, и Другой Стороны, из чего мы можем заключить, что автор отождествляет эти аспекты друг с другом.^[98] В той мере, в какой Шхина отождествляется с Древом Смерти, можно говорить о ней как имеющей отпечаток хтонического элемента (т.е. относящего к подземному миру), так часто демонстрируемый Великой Матерью в мифологии, а также как соответствующей Шхине, рассматриваемой в качестве символа эзотерической внутренней части «земли». Многие другие символы, такие как вышеупомянутый лунный символизм, столь акцентированный в Зоѓаре, наводит на аналогичные ассоциации. Но для наших целей наиболее откровенным является утверждение, которое на первый взгляд кажется весьма удивительным: автор описывает Шхину в рамках образа из Книги Притчей Соломона: «ноги её нисходят к смерти, стопы её достигаю преисподней» (Притч. 5:5). В изначальном контексте эта фраза совсем не относится к Божественной Мудрости, но к её противнице, распутной, «блуднице». Перенос этого образа на Шхину является крайне показательным для истории еврейской религии. Историки этого века, которые столь активно занимались еврейским учением о «Мудрости», слишком часто полагались на простое допущение (как я отмечал с некоторой меланхолией в начале данного исследования), в частности, в своих попытках провести связь между Мудростью в иудаизме и противником Мудрости в других восточных мифах.

Так, мы находим следующее мнение:^[99] в противостоянии между Мудростью и «Глупостью буйной женщины» (Притч. 9:13), которая соблазняет мужчин ритуальной проституцией и блудом, сама Божественная Мудрость приобретает определённые черты своего оппонента; выступая против широко распространённых культов Иштар, Астарты и Анат, она была украшена чертами невесты и матери. Такой перенос не может быть убедительно продемонстрирован в Библии. Однако мы ясно видим появление очень похожей трансформации в каббале, особенно в Зоѓаре: когда образ мысли, что рассматривает себя как строго еврейский, привлекает символы из глубоких пластов, он даже не отшатывается от таких явно парадоксальных перемен, как приписывание черт Лилит Шхине.

Зоѓар неоднократно противопоставляет Лилит, как распутную женщину, Шхине, благородной или одарённой женщине из Притч. (гл. 31).^[100] Всё же, сравнение двух пассажей Зоѓара, – I, 223a-b и III, 60b,^[101] – показывает, как может далеко зайти мифическое воображение автора Зоѓара в объединении этих двух фигур. Первый пассаж описывает Шхину в её явлении как силы строгого суда, проявляющем разрушительные черты, – но в то же время в качестве матери Метатрона, высшего могущества в ангельском мире, который «появляется между её ног». Второй пассаж тесно связан с первым, развивая вариации той же темы в новых направлениях в манере, типичной для Зоѓара. Здесь Шхина описывается как мать двух женщин из демонической области: Лилит и Наммы. Следовательно, демонические фигуры рождаются из неё, – поистине крайне смелая идея. В первом пассаже, в образах, напоминающих индийскую мифологию, Шхина называется «мудростью Соломона», луной и, прежде всего, «скотом на тысяче гор» (Пс. 50: 10):

Тысячи гор виднеются перед ней, и всё подобны дуновению ветра для неё. Тысячи могучих потоков бьют мимо неё, и она проглатывает их одним глотком. Её ногти достигают тысячи и семидесяти направлений; её руки охватывают двадцать пять тысяч направлений; ничто не ускользает от её контроля на этой стороне или другой [т.е., ситра ахра]. Сколько тысяч могуществ суда охватываются в её волосах… (Зоѓар, I, 223b).

Далее, «волосы луны» противопоставляются волосам её демонического противника, Лилит (длина волос которой упоминается в Талмуде); они описываются как источник разрушительной силы, так же, как её ногти и их обрезки. Таким образом, в месте, обычно занимаемом «Матерью Сионом», мы находим ужасную фигуру ужаса, обрисованную в образах сильно напоминающих индийскую мифологию. Неудивительно то, что говорится в трёх разных местах о том, что «её ноги нисходят к смерти». В символической мысли лурианской каббалы этот образ полностью принимается и часто используется.

В каббале Цфата XVI века личностное понятие Шхины как женственного в Боге может быть описано двумя примерами. Первый – это ритуальная формула, – введённая во времена р. Моисея Кордоверо, – которая предваряла исполнение любой религиозной заповеди: «Ради соединения Святого, да будет Он благословен, и Его Шхины, я готов делать…»,^[102] а также в разработке ритуалов сакрального брака, которые я уже рассмотрел в другом месте. Другой вопрос имеет отношение к видениям каббалистов. В качестве иллюстрации процитируем описание, предоставленное поздним автором Шломо Шлимелем Дрезницем, который в начале XVII века собрал и записал легендарные традиции каббалистов Цфата.^[103] Однажды после тяжёлой болезни рабби Авраам ѓа-Леви из Цфата отправился в Иерусалим,

… и он тотчас уединился на три дня и три ночи, постясь и плача. По окончании трёх дней он пошёл к Западной Стене, где он обильно плакал. Подняв свои глаза, он увидел над стеной фигуру женщины, в которой он увидел её. Но как только он увидел её в этом состоянии, он пал на лицо своё и закричал в слезах: «Мать Сион! Горе мне, что я увидел тебя такой!»^[104] И он рыдал и рвал свою бороду и волосы на голове своей, пока он не потерял сознание и не упал на лицо своё и уснул. Тогда он увидел во сне, что она пришла и положила свою руку на его лицо и утёрла слёзы его и сказала ему: «Будь спокоен, Авраам, сын мой, «Есть надежда для будущности твоей, и возвратятся сыновья твои в пределы свои» [Иер. 31:17]».

Наряду с этим весьма личностным изображением Шхины лурианская каббала вводит ретрогрессивный процесс, которого я хотел бы коснуться здесь кратко, и того, что возвращает нас назад к ранним стадиям развития этой концепции. Личностный образ Шхины растворяется здесь и снова становится в значительной степени безличным символом присутствия Бога в мире и чистой истинной природы Божественного внутри человека (сама идея далеко не беспроблемная). Старый великий символ возвращается здесь наряду с другим, более внутренним символом, впервые обнаруженным в лурианской каббале. Я имею в виду учение об «искрах Шхины», которые рассеяны по миру и встроены во «внешнюю» реальность, – образ, в котором два элемента, конкретно ощутимый и демонически испорченный, странным образом частично совпадают и уравновешивают друг друга. Можно подчеркнуть манихейский характер этой идеи (с точки зрения объективной связи идей, а не исторического влияния), или рассматривать это как выражение пантеистического чувства, нащупывающего свой путь на передний план в XVI веке, но ясно то, что изначальный смысл этого концепта здесь растворяется. Гиллель Цейтлин, специалист по хасидизму, замечал,^[105] что хасиды XVIII века в своей борьбе за чистоту каббалистических идей после мессианского потрясения еретического саббатианства, наиболее часто приходили к абстрактному понятию Шхины. Они рассматривали её почти исключительно в терминах божественной жизненной силы, хаййут, встроенной во вселенную, т.е. божественным качеством. Они редко говорили о ней как матери, со всеми намёками и подтекстами, свойственными этому архетипу. Возможно, это было логичной реакцией на крайности саббатианцев, которые извлекали оргиастические выводы из своей крайне сексуальной концепции Шхины. В лурианской доктрине «искр Шхины», которая была весьма популярной среди хасидов, древний символ, так сказать, вернулся к себе, так что часто, как в самом начале своей истории, он не означает ничего более чем неопределённое присутствие Божественного в мире.