Шестое октября - Страница 42

С какого рода женщиной потеряет он это целомудрие, время которого так или иначе близилось к концу? Это ему было не слишком ясно. В отношений взрослых женщин, помимо боязни показаться смешным, его стесняло и то, что он так мало знал их категории, их нравы, их отличительные реакции, их различные образы поведения. В них он разбирался еще меньше, чем в мужчинах. Не только распознавать их возраст он не умел, но и не сводил к одному только возрасту ни одну из классификаций, которые к ним применял. Например, он различал «бабенок», «баб» и «бабок». Но в различии между «бабенками» и «бабами» возраст не участвовал. Женщину пятидесяти лет, только бы она была кокетлива, хорошо одета, имела кожу известного оттенка, известное выражение глаз, известный запах — он относил не обинуясь к «бабенкам»; а швейцариха двадцати пяти лет с улицы Гут д'Ор, которая подметала в сенях непричесанная, незастегнутая, в запыленном платье, со сквозившими во взгляде мыслями о хозяйстве и супружеских ссорах заносилась безоговорочно в категорию «баб». И не потому, что его обольщали преимущества, которыми наделяет женщину известный социальный класс и богатство. Он не колебался назвать «бабой» иную зажиточную женщину или коммерсантку, пусть бы даже ей было далеко до сорока лет; а одна прачка на улице Рошешуар, не очень молодая и даже не очень опрятная, — прическа у нее была в беспорядке, белая блузка ее — не девственной белизны, — казалась ему в высшей степени «бабёнкой». В общем, «бабенками» он называл женщин, представлявших для него некоторый минимум привлекательности и в состав этой привлекательности могло входить всего понемногу: красота, молодость, чисто сексуальное обаяние, чистота, хороший запах, изящество манер и одежды.

Другая большая трудность состояла в классификации женщин по их предположительным нравам. На этот счет сведения у Вазэма были слабы и шатки. Он знал, что некоторые женщины торгуют собой, и даже делил их на две группы — «проституток» и «кокоток». О «проститутках» внешнее представление он имел весьма точное и ежедневно располагал возможностью проверять его. Ими кишел его квартал, и они на всех углах улицы каждый вечер занимали свои посты. Было их немного меньше, чем фонарей, но гораздо больше, чем полицейских сержантов. Они ходили без шляп, с высокими прическами, часто с лентой или гребнем в волосах; грудь и бедра выступают, талия затянута; короткая юбка-плиссе опускается колоколом на нижнее белье; чулки — черные. Проходя мимо, они произносили весьма однотипные фразы: «Пойдем?», «Красавчик!», «Угости пивом», «Ах, какой симпатичный». Некоторые из них не ловили гостей на улице, а поджидали их в особых домах, несколько сходных с меблированными комнатами и называемых «публичными». Бульвар де ля Шапель, в двух шагах от Вазэма, считался как раз рекордным по количеству публичных домов. Такое, по крайней мере, составилось убеждение у Вазэма при его переездах, и он даже гордился этим, особенно в разговорах с подмастерьями, приказчиками и рассыльными центральной части города. Он знал также, что «проститутки», не живущие в этих домах, имеют особые билеты и находятся под надзором полиции. Куда ведут они мужчин, которых подцепили? Иногда, по-видимому, в свои собственные комнаты, но чаще в те подозрительные номера, где они состоят постоянными посетительницами, так что, строго говоря, нет большой разницы между уличными проститутками и проститутками публичных домов, и похождение с теми и другими проходит одинаковые этапы. Однако люди сведущие или считавшиеся сведущими утверждали, что в домах меньше риска «заразиться». Они говорили также, что там удобна возможность выбрать среди пансионерок женщину себе по вкусу и что оценивать их легко, оттого что они выходят к гостям почти голые. Зато атмосфера там не очень благоприятна для людей робких или чувствительных. Оживление общей залы, оголение женщин, их приставания к гостям, вся эта выставка распутства способны только охладить тех, кто не представляет себе любви без некоторой тайны или, по крайней мере, уединения.

Что касается «кокоток», то Вазэм затруднялся их охарактеризовать и даже с трудом узнавал. Не так уж отличались они по образу жизни от других женщин. Они не носили форменной одежды. Вазэм охотно называл бы их «проститутками в штатском», как есть агенты в штатском. Но они обычно гуще накрашены. Одеты они хотя и по моде, но по самой крикливой или самой вызывающей. В конце концов, главным образом для них отличительны повадки: они сидят совсем одни в кафе и часами ждут; шатаются взад и вперед по бульварам; подмигивают прохожим. Когда на улице темно и безлюдно, они произносят точь в точь такие же фразы, как проститутки: «Пойдем?» или «Угостите пивом», или «Красавчик». Только голос у них не такой низкий.

А дальше сведения Ваээма не шли. Он подозревал, что «кокотки» образуют не точно очерченную категорию, доступ в которую широко открыт для честных женщин. На практике он ошибался бы часто. Узнать «кокотку» в кондитерской он бы взялся; но представьте себе ее на ипподроме, под руку с каким-нибудь господином; или же в автобусе, где она сидит как всякая другая. Задача может стать неразрешимой.

Он был бы в меньшем затруднении, будь менее туманны, с другой стороны, его представления о честных женщинах. Он их, по правде говоря, не так называл. Для него это были просто «женщины», то есть существа, с которыми в принципе мыслимо было любовное похождение, но в отношении которых невозможно было угадать, соблазняет ли оно сколько-нибудь их самих. Может быть, они ненавидят мужчин и терпят их только для того, чтобы обзавестись своим домом и иметь детей. Может быть, они снисходят только к некоторым мужчинам, предпочитая их по загадочным сображениям. Как смотрят они на очень молодых людей? С этой стороны ему приходилось всего опасаться. Вазэм был убежден, что нормальной реакцией женщины на предприимчивость мальчика его возраста является пара оплеух. Это предположение он распространял на девушек, в собственном смысле слова, — на тех, кто уже не девчонки и ждут женихов.

Что следовало думать о некоторых двусмысленных разновидностях, например, об одиноких женщинах? Вот где трудно проводить различия. Как узнать, что женщина, живущая одна, — не «кокотка»? Нельзя же ей для проверки предложить деньги.

Обозрев все свои представления о женщинах, Вазам пришел к заключению, что случай задал ему в этот вечер, и вообще для его дебюта, исключительно трудную задачу.

Кто же такая, в сущности, эта дама из автобуса, назначившая ему свидание в девять часов, в десять минут десятого? Вазэм даже не пытался определить ее возраст. Все, что он мог по этому вопросу сказать, так вто то, что по виду она ничуть не походила на молодую девушку. Замужем ли она? Разведена ли? Не из тех ли она женщин, которые, несмотря на подходящий возраст и возможности, избегают замужества?

Весьма вероятно, что она живет одна. Это видно из того, что она его ждет к себе вечером. Не просто ли она «кокотка»? Эта мысль, которую он гнал от себя с самого начала, была ему очень неприятна. Не потому, что продажные женщины внушали ему сильное отвращение. Конечно, ему не очень нравились простоволосые девицы на улице Шарбоньер или на бульваре ля Шапель; но его отталкивала грубость их, одежда, хриплый голос, а не то, что они торгуют своим телом. Он легко представлял себе, что утратит целомудрие с «кокоткой»; и это решение казалось ему все же наиболее вероятным их всех тех, какие ему рисовались.

Но только он не хотел остаться в дураках. Не хотел, чтобы «кокотка» могла его перехитрить, заставить его, Вазэма, парижского подмастерья и спортсмена, поверить, будто «женщина» просто из прихоти, без всякой корыстной задней мысли почтила его своим вниманием и выбором. Нежные пожатия колена, взгляды искоса становились в этом случае отвратительным лицемерием. Вазэм не соглашался причислить эти средства обмана к домогательствам, которые разрешаются «кокотке». Горше всего, разумеется, не то, что у тебя вымогают деньги, а страдание самолюбия, смешное положение, как развязка лестного романа. Как стал бы потом Вазэм рассказывать своим товарищам, что его заметила в первом классе автобуса светская женщина, повела к себе и угостила своей любовью? Разумеется, он бы это все равно рассказал, но с принуждением и несколько неприятным чувством. Лучше, конечно, лгать, чем молчать или сообщать не слишком блестящую правду. Но совершенно исключительное удовольствие — иметь случайную возможность рассказать какую-либо совершеннейшую истину, столь же для тебя лестную, как ложь.