Шестое октября - Страница 19

Это не профессиональный убийца. Он был слишком взволнован. Но придет ли он вечером на свидание? Есть ли у него властное побуждение прийти? Да, боязнь доноса, с очень точным описанием примет. Но боязнь, появиться на улице может одержать верх; не говоря уже о недоверии, которое, вероятно, внушил ему Кинэт своим необъяснимым поведением.

«Если он думает, что нашел надежное убежище, то забьется в свою нору как зверь, пусть бы даже он смутно понимал, что ему полезно свидеться со мною. При таких обстоятельствах должен действовать животный инстинкт, подавляющий всякую расчетливость».

«Что мне делать, если он не придет?»

Кинэт ясно сознавал, какие ждут его неприятности, если он слишком поздно пойдет в полицию заявить о происшествии этого утра. Роль его в этом деле показалась бы подозрительной. С другой стороны, он навлекал на себя месть.

Он сочинял свое заявление:

«Господин комиссар… вот…» Он напустил бы на себя самый достойный вид зажиточного ремесленника. «У меня сегодня произошел странный инцидент…» Он описал бы сцену в лавочке, растерянность посетителя, кровяные пятна. «Он сказал мне, что поранился. Мне показалось это, конечно, немного подозрительным. Но подымать шум было неудобно, не правда ли? Я поглядел на улицу. Полицейских не было. Позови я кого-нибудь и будь он преступник, он имел бы сколько угодно времени меня убить. И я сделал вид, будто поверил ему. Так как он хотел меня отблагодарить, то я предложил ему распить сегодня вечером бутылочку, намекнув ясно, что у меня будет основание счесть его поведение весьма странным, если он не придет, и сообщить об этом кому мне заблагорассудится… Тем временем я запечатлевал в памяти его приметы».

Комиссар в худшем случае мог бы заметить: «Вам лучше было бы прийти сюда немедленно».

Но Кинэт ответил бы: «Я пришел бы, конечно, если бы до меня дошли слухи о каком-нибудь преступлении поблизости. Я даже потрудился навести потихоньку справки, как только мне удалось отлучиться из мастерской. Я, господин комиссар, произвел настоящее дознание по соседству».

Он сказал бы также, еще больше подчеркивая манеры хорошо воспитанного человека: «Вы понимаете, господин комиссар, что мне было бы больно причинить неприятность человеку, быть может, и не солгавшему мне ни единым словом. И к тому же быть доносчиком — не в моих правилах».

Кинэт вошел в табачный магазин. Хозяину он был немного знаком и воспользовался этим, чтобы самым спокойным тоном ввернуть:

— Только что я слышал о какой-то краже в квартире, происшедшей утром или ночью. Вам ничего такого не рассказывали?

— Нет.

— Это говорили люди, проходя мимо моей лавки. Я, может быть, не так их понял.

Кинэт взял спичечную коробку и попрощался. Сходя по двум ступеням порога, он опять почувствовал, что ремень Геркулеса пощипывает ему кожу на бедре. Но это небольшое неудобство становилось привычным, а поэтому не лишенным некоторой прелести. И оно весьма кстати напомнило ему о животворящем электрическом токе, про который он забыл, и в тонком, бодрящем влиянии которого он нуждался теперь, быть может, как еще никогда.

К трем часам пополудни кучка людей на улице Монмартр перед живописной мастерской знала множество вещей, с незнанием которых пришлось примириться утренним прохожим.

Теперь надпись была готова: пять закрашенных строк (три — черных, две — красных, попеременно); и последняя строка — углем. Объявление уже не было анонимно; известен был автор этих ожесточенных фраз. Это был Альфред, торговец обувью. Полный текст был таков:

Но этим не ограничивалось знакомство с Альфредом. Закончена была также в рисунке художественная композиция слева от текста. Пекле работал над нею с перерывами, в зависимости от приступов вдохновения, а также чтобы скрасить ею скучное малевание букв. Несмотря на отсутствие красок и несколько изъянов, сюжет был очень ясен. Он изображал Альфреда, со всего размаха швыряющего в пространство ботинки.

Для кучки зевак интерес к работе был в значительной мере исчерпан. Но для Пекле, для художника, начинаются, быть может, самые тонкие трудности. С самого утра он ищет способы, с наименьшим ущербом для своего произведения, подчиниться формуле хозяина: только три краски, включая черную, плюс белила, в натуральных тонах. Люди, глядящие через витрину, думают, быть может, что Пекле довольствуется этой рудиментарной раскраской потому, что на лучшую неспособен. Положение — тягостное для художника-декоратора старой закваски, свободно владеющего палитрой, смягченными тональностями, смешанными оттенками. В былое время, когда мелкая торговля в большей мере благоприятствовала искусству, чем ныне, он расписывал шторы и потолки в мясных, изображая охотничьи сцены, с псарями, собаками, кабанами, или другие, в сельском и пастушеском вкусе XVIII века. Он украсил также фигурами и пейзажами простенки, трюмо и дверные наличники одной из самых нарядных булочных в Бельвиле. Отчего не может он послать туда стоящих за витриной людей, склонных в нем сомневаться! Летом, по воскресеньям, он иногда даже занимается мольбертной живописью на лоне природы, и дома у него есть целый набор тонких красок в тюбиках.

Словом, ему нужно выйти из положения с помощью черной, каштановой и зеленой красок, не говоря о белой, которая не в счет. Краски эти выбрал Пекле не столько потому, что они подходят к сюжету, сколько имея в виду общий эффект. Но как добиться при таких жалких средствах минимума правдоподобия и разнообразия?

После зрелых размышлений черная краска пойдет на жилет и брюки Альфреда, на волосы его, на пары черных ботинок, которые он швыряет в воздух, и на его собственные ботинки. Каштановая: на жилет его, предполагаемый цветным, на его галстук и на пару желтых ботинок. Зеленая: на лицо, на руки и для нескольких штрихов и пятен, которые будут изображать в перспективе пол. Белой краской, — плохо, впрочем, различимой на фоне коленкора, — показаны будут воротник Альфреда, его манишка и носки. Кроме того, несколько белых штрихов, там и сям, будут нарушать монотонность.

Пекле долго обдумывал вопрос о зеленой краске. Естественнее было бы, как будто, выкрасить Альфреду лицо в каштановый цвет, до известной степени аналогичный обычному цвету кожи. Но тогда лицо было бы одного цвета с желтыми ботинками, что производило бы неприятное впечатление и не оправдывалось бы никаким художественным намерением. Изучая текст надписи, Пекле установил, что под напускной ее веселостью таится некая горечь. Не может быть весело на душе, по крайней мере в принципе, у коммерсанта, заявляющего об отказе от борьбы и отдающего свой склад обуви населению даром, то есть со смехотворной прибылью. Следовательно, можно, не слишком погрешив против правды, наделить Альфреда зеленым лицом.

Затем в мастерскую входит хозяин.

Он только что закончил в задней комнате спор с поставщиком лаков.

Он приближается к Пекле.

— Вы сегодня вечером кончите? Я хотел бы завтра с утра посадить вас за пилюли.

Пекле не отвечает. Верхняя губа у него несколько раз передергивается под усами.

У него черные, довольно глубоко сидящие глазки, морщинистые веки, седоватые брови, почти таких же размеров, как его короткие усы. Наконец, он говорит, не отрываясь взглядом от Альфреда:

— Это — как с метрополитеном в моем квартале. Я объяснял на днях парням, которые прокладывают линию, что мне бы дьявольски нужно было, чтобы они ее окончили к следующему понедельнику.

Он говорит в нос, высоким и слегка дрожащим голосом.

Хозяин ждет с минуту; затем наклоняется над коленкором. Пальцем проводит вдоль штрихов, углем образовавших буквы и не совсем залитых краской.

Он старается заговорить другим тоном, чтобы не казалось, будто замечания следуют одно за другим: