Шестое чувство, или Тайна Кутузовского экстрасенса - Страница 29

Близкий удар картечью заставил свиту князя поспешно искать спасения за вырытым окопом. Для турок выстрел оказался удачным: генерал-майор Синельников был смертельно ранен возле самого светлейшего; чуть подале лежал в крови сопровождавший Кутузова казак – картечина в ноге прошла через всю лапу и остановилась в большом пальце. Казак громко стонал.

– Что орешь попусту! – сердито бросил Потемкин.

Вызванный им лекарь тут же извлек свинцовую пулю, которыми была начинена граната.

Светлейший погрозил кулачищем в сторону Очакова и громко сказал:

– Надо дорожить себе подобными. Нет! Не штурмом – тесной осадой я возьму Очаков!..

Этого мнения, однако, не разделяло большинство генералов. Даже не терпевшие один другого князь Репнин и Суворов.

27 июля, в два часа пополудни, Голенищев-Кутузов услышал частые выстрелы на нашем левом фланге. Вскоре он получил известие, что турки сделали энергичную вылазку против войск Суворова. Выдвинув вперед небольшой отряд конницы, они с главными силами, до двух тысяч пехоты, стали пробираться вдоль берега Очаковского лимана. Когда был сбит пикет из бугских казаков, Суворов заметил неприятеля. Он приказал двум гренадерским батальонам выстроиться в четыре каре и выехал перед строем.

– Впереди – Бог! Я – за ним! Не отставать! – крикнул генерал-аншеф и дал шпоры коню.

Началась жестокая схватка. Турки были отогнаны до самого гласиса крепости – земляной насыпи у рва. Не останавливаясь, Суворов двинулся на одно из городских укреплений. Турки непрерывно получали подмогу, и в садах, примыкающих к Очакову, битва все более ужесточалась.

Находясь на батарее, впереди правого фланга, Кутузов видел, что значительная часть турецкого гарнизона была оттянута для отражения Суворова.

– Турки оголили это крыло! – крикнул он подскакавшему принцу де Линю.

– Надо немедленно начинать общий штурм! – в волнении отвечал тот. – Я только что с левого фланга. Там все кипит! Мне пришлось сменить лошадь. Одну подо мной убило...

Де Линь тут же, на батарее, набросал записку о необходимости общего штурма и послал ее Потемкину с австрийским офицером из своей свиты. Ответа не было. Собравшиеся на батарее генералы – Меллер, князь Долгоруков, Самойлов, Пален – единодушно соглашались с принцем. Князь Репнин громко именовал Потемкина Кунктатором – Медлителем. Кутузов склонялся к общему мнению, но, по обыкновению, молчал. «Благая идея! – размышлял он. – Но как совместить в войне истребление врага со сбережением собственного воинства? Как добыть победу малой кровью?..»

На стенах Очакова тем временем замечено движение вражеских отрядов – бунчуки перемещались на турецкое правое крыло.

Де Линь составил новое, более резкое письмо главнокомандующему и послал его с русским офицером. Однако Потемкин молчал. В ярости он уже четыре раза отправлял Суворову гонцов с приказом об отступлении. Однако сделать это было необычайно трудно из-за ожесточения сражающихся. Но вот бежавший накануне в Очаков молодой крещеный турок, служивший денщиком у одного из офицеров, узнал Суворова и указал на него янычарам. Сперва под генерал-аншефом была убита лошадь, а затем пуля пробила ему шею, засев у затылка. Суворову пришлось воротиться в лагерь, сдав команду генерал-поручику Бибикову.

Весть о ранении любимого военачальника, вероятно, произвела дурное впечатление на солдат. Когда Бибиков велел ударить отбой, вместо стройного отхода произошло беспорядочное отступление. Это заметил Репнин. С тремя батальонами и кирасирами, любимым полком Потемкина, он двинулся к очаковским стенам, отвлекая на себя турок. Отряд Бибикова спасся от истребления. Возвращаясь под защиту городских стен, турки унесли с собой головы многих офицеров и солдат, а затем насадили их на частокол очаковских укреплений. Нерешительность и зависть Потемкина стоили русским в этот день около четырехсот павших. Удобный момент для взятия Очакова был упущен.

Суворов, превозмогая страшную боль, играл в своей палатке с адъютантом в шахматы; Потемкин, грызя ногти, в гневе, в эти минуты писал ему: «Солдаты не так дешевы, чтобы их терять попусту... Не за что потеряно бесценных людей столько, что довольно было и для всего Очакова...»

Потемкин был единственным другом и, можно сказать, соцарствователем императрицы Екатерины.

Слава России, слава Екатерины II были нераздельны со славой князя Григория Александровича. Он пользовался обожанием солдат и младших офицеров и мало заботился о том, что говорили о нем генералы, и в особенности Репнин. Прослышав, будто князь Николай Васильевич подбивает других начальников собрать военный совет и, в соответствии с уставом, лишить его поста главнокомандующего, Потемкин в ответ пригласил генералов на пышный ужин.

Сам он принимал гостей, раскинувшись огромным телом на бархатном диване, подаренном государыней. Рядом со светлейшим сидела его главная в ту пору фаворитка, красавица гречанка, бывшая до того прачкой в Константинополе. Судьба ее была необыкновенна, как и внешность. Она стала женой генерала на польской службе графа Вита, а еще позднее сделалась супругой князя Потоцкого, видела у своих ног императора Иосифа II, Фридриха-Вильгельма Прусского, первого министра Франции Верженя, шведского короля Густава. Уже в немолодые годы Софья Потоцкая заслужила внимание государя Александра Павловича...

Тут же, в покоях главнокомандующего, находились племянницы светлейшего – Татьяна, жена генерал-интенданта Михаила Сергеевича Потемкина; Надежда, выданная за генерал-майора Шепелева, с которым, впрочем, после свадьбы, если верить молве, не была близка ни одного дня; Варвара, столь же веселая и легкомысленная, что и ее супруг князь Сергей Федорович Голицын; белокурая голубоглазая Александра, Сашенька, – графиня Браницкая.

«Ах, Сашенька, Сашенька! – думал, глядя на нее, Михаил Илларионович. – Как она прелестна! И как нравилась мне в Петербурге, когда именовалась не графиней Браницкой, а просто Сашенькой Энгельгардт! Воистину – грешный ангел из райского сада!..»[5]

Пятидесятисемилетний муж ее, Ксаверий Браницкий, выполнявший некогда роль сводника между Екатериной Алексеевной и будущим польским королем Понятовским, сейчас находился в своре трутней при главнокомандующем и немилосердно льстил Потемкину, как всегда притворяясь великим патриотом России...

Перед тем как отправиться за столы, в специальные покои, собравшиеся развлекались в гостиной картами, слушали музыкальные номера и чтение стихов. Голенищев-Кутузов вопреки своим привычкам разоткровенничался с принцем де Линем. Быть может, оттого, что в последние дни они часто виделись под жестоким огнем, когда генерал-фельдцейхмейстер появлялся на выдвинутой вперед батарее. Впрочем, тема была самой мирной: об отцах и детях. Михаил Илларионович с благодарностью поминал покойного своего батюшку, который в самый трудный момент жизни взял с него клятву безупречно вести себя и достойно выполнять свой солдатский долг.

– А ведь если бы не он, все могло у меня пойти по-иному, – вслух размышлял Кутузов, улыбаясь своим воспоминаниям. – Так горяч и невоздержан я был...

– Ваш отец! – перебил его пылкий де Линь. – А вы знаете, что сказал мне мой отец? Он командовал войсками его величества римского императора. Когда я уведомил его официальным рапортом о получении чина полковника, отец написал: «К несчастью иметь вас своим сыном присоединяется теперь новое горе – иметь вас своим полковником». Мой ответ был краток: «Ваше сиятельство! Ни в том, ни в другом я не повинен. За новое несчастье вы должны пенять на императора, а за прежнее – на себя...»

– Глядите-ка, – сказал Михаил Илларионович, – у нас на глазах завязывается новая интрига. Точно мы не в чистом поле возле Очакова, а в эрмитажном дворце.

– Что вы подразумеваете?

– Присмотритесь к играющим в пикет...

За карточным столиком одна из трех племянниц Потемкина – Татьяна Васильевна явно давала знаки о возможном свидании полковнику Сибирского гренадерского полка князю Дашкову. Ее ножка в сафьяновой туфельке не уставала нажимать мысок полковничьего ботфорта. Однако не только зоркий Кутузов приметил это. Потемкин был и крив, как Михаил Илларионович, и столь же наблюдателен. Он движением пальца поманил к себе камердинера Секретарева и прокричал: