Шесть ночей. Он и она (СИ) - Страница 6

- 05 -

Гейл прикрывает глаза и трет лоб. Он устал, он не думал, что война такая. Здесь, кажется, воздух пропитан запахом смерти, или дело в нем самом? После того, как стоя на обрыве, Гейл смотрел на огонь, пожирающий родной дистрикт, запах горелого человеческого мяса преследует его и днем, и ночью.

Война лизнула Гейла слишком сильно: кожа в подпалинах, в плече плохо заживающая дыра от капитолийской пули. Пит-переродок, Китнисс сходит с ума… Он проводит рукой по лицу, запускает пятерню в волосы – влажные, холодные. У него появились глубокие морщины, а губы, кажется, разучились улыбаться.

Ему тошно: война высасывает все силы, буквально вынимает душу.

Ему тесно: в Тринадцатом он ощущает себя запертым зверем. Серость бетона угнетает Гейла больше, чем дырявые стены старого дома в Шлаке.

Ему одиноко. Да так, что временами становится трудно дышать. Хейзел и младшие в относительной безопасности, накормлены и ухожены. Китнисс он не нужен…

В нем так резко перестали нуждаться, что это смущает, и внутри расползается дикая пустота, кусачая и недобрая. Гейл отчетливо понимает, что если сейчас не справиться с этим, то уже навсегда проиграет свою собственную битву.

Он старается! Живет по расписанию, набитому на запястье, проводит каждую свободную минуту в научном центре, занимает руки и голову – применяя навыки и опыт охотника, пытается усовершенствовать оружие, которое используют в Тринадцатом. Работает над созданием новой ловушки, способной переломить ход войны, – Гейл хочет, чтобы все закончилось, чтобы небо над головой перестало пестреть от дыма взрывов, уносящих все новые жизни повстанцев.

Гейл смотрится в остроугольный обрубок зеркала, который тайком прихватил с собой во время последней вылазки в Двенадцатый. Дома больше нет, выгорел дотла. А из отражения смотрит незнакомец: десяток мелких шрамов на щеках, и глаза – будто и вовсе не его, впалые, затравленные. Гейл в хорошей физической форме: многие часы он отжимается, бегает, тренирует рукопашную, а потом еще раз, все по кругу. Он солдат армии Тринадцатого, винтик в боевой машине, которая разгромит Капитолий и уничтожит существующий режим. Гейл верит в победу, не может не верить: только вспышки праведной ярости, возникающей, едва пальцы касаются автомата, поддерживает его на плаву.

Гейл отходит к кровати, забирается под одеяло и долго лежит, глядя в потолок. Тусклая лампа над головой, то и дело, моргает, погружая комнату в кромешную тьму, а потом разливая вокруг желтый свет. Зябко. Сон никак не идет, зато воспоминания одолевают, как непрошеные гости.

Пит Мелларк.

Их судьбы переплелись сложным узором. Гейлу не нравится чувство сострадания, рождающееся в душе каждый раз, стоит только подумать о сыне пекаря. Ему привычно считать его почти врагом – городским, беспомощным парнем. Соперником. Но Гейл рисковал ради него жизнью, когда под покровом ночи сел в планолет, отправляющийся в один конец…

Странно все вышло. Пит любил Китнисс. Теперь он ее ненавидит. Гейлу бы порадоваться, но ничего подобного нет. Мелларку вывернули мозги. Каково это, перестать быть самими собой? Сомневаться, бояться, не отличать правду от видений, всунутых в твою голову?..

Тихий, но настойчивый стук привлекает внимание Гейла, заставляет его подняться. Сверху вниз он смотрит на Прим, неловко мнущуюся на пороге.

– Привет, малыш, – тепло улыбается Гейл. – Почему ты бродишь так поздно?

Девочка глядит на него, тонкими пальцами сжимает ткань неизменного больничного фартука.

– Китнисс снова не пришла…

Он хмурится, злится, хлопает открытой ладонью по бетонной стене. Глаза его сами собой прикрываются – Гейл не хочет, чтобы Прим заметила эмоции, сменяющие друг друга: где-то там, в самой глубине, настоящее отчаянье – переливается мрачными красками, холодит.

– Я найду ее, – голос не выдает нервного напряжения, сковывающего конечности, но от Прим, кажется, ничего невозможно скрыть – она не по возрасту взрослая, а голубые глазищи видят то, о чем хочется промолчать.

Однотонный лабиринт длинных коридоров Гейл изучил не хуже шахтовых туннелей, он пробирается через них, как кот в темноте, – практически не глядя, доверяя своим инстинктам. Спускаясь с этажа на этаж, распахивая десяток дверей и заглядывая в укромные уголки маленьких комнат, он последовательно проверяет все ее излюбленные места: заброшенная вентиляционная коробка, узкий просвет за трубами в прачечной, подсобка образовательного центра…

Он напрягается, когда все труды оказываются напрасными, Китнисс нигде нет. Гейл даже расспрашивает дежурных, расставленных на каждом уровне, но все без толку: никто не видел девушку с выжженным сердцем. И тогда его посещает невозможная догадка, шальная, мелькнувшая и исчезнувшая, но зародившая сомнения: резкими шагами он идет к лифту, жмет кнопку и, пока кабина едет вниз, рассеянно барабанит пальцами по металлической блестящей двери.

В Медицинском блоке все – от пола до потолка – такое ослепительно белое, что режет глаза. Размеренный писк десятка компьютеров возле поста медсестры, гул вентиляторов, особенно заметный на этой глубине, и больше ничего – тишина, которую можно пощупать. А Гейл все равно идет: направо, дверь в конце коридора, за ней крохотная комната со стеклянной стеной.

Китнисс похожа на статую: бледная, в лице ни кровинки, взгляд почти стеклянный. Не моргая, она смотрит прямо перед собой, не замечает даже, как он нарушает ее одиночество, – вся поглощена тем, что творится по ту сторону стекла.

Гейл становится рядом, молчит, поджимает губы. Злые слова рвутся с языка, хотят ужалить ее, но это он уже пробовал, а барьер из отчуждения, который Китнисс воздвигла между ними, стал, кажется, только толще. Он вздыхает, старается сохранить хотя бы видимое спокойствие.

– Тебе надо поспать.

Она даже не вздрагивает от звука его голоса, нарушившего тишину. Ее ресницы не дрожат, и дыхание не меняет размеренного ритма. Гейлу больно видеть, во что превратилась девушка, чьи глаза пылали огнем. Она словно выгорела изнутри, оставив лишь пустую оболочку, которая ест, иногда спит, может даже разговаривать, но все равно продолжает не жить – существовать.

Он думал, что сделает ее счастливой, если вернет Мелларка. Гейл так решил: отдал ее тому, без кого она погибала. А оказалось – сделал только хуже. Пит изменился. Она не сумела справиться с этим. Ирония. Она не с Питом – это сладко. Она все-таки погибла – от этого тянет горечью, выворачивающей внутренности.

Гейл отступает на шаг, растерянно оглядывается: коморка, в которой они стоят, метр на метр, – клетка, но Сойка не бьется о прутья, ее крылья безвольно опущены вниз. А за стеклом, тревожно вздрагивая от кошмаров, дремлет Пит Мелларк. Ремни, стягивающие его запястья, оставили красные следы на светлой коже; синяки, полученные в Капитолии, почти сошли, но вместо них расцвели новые.

Гейлу не нравится видеть Пита таким.

«Это не честно», – бьется в подкорке настойчивая мысль.

Никто не заслуживает подобного. И это еще одна причина, почему Гейл ненавидит Капитолий, жаждет крови Сноу. Месть за каждого. Месть за Китнисс. За себя самого.

– Надо жить дальше.

Гейл становится вплотную к ней, ее спина почти касается его груди. Они давно не были так близко, слишком многое изменилось: мир вокруг, они сами. Уже безвозвратно, насовсем.

И все же, солнце над Тринадцатым садится, чтобы подняться снова. Они еще дышат, их сердца качают кровь, разнося ее по венам. Живые! Живые, живые! Только Китнисс, будто, позабыла об этом, погребла себя заживо под толстым слоем пепла, оставшегося от того, кого когда-то звали Питом Мелларком.

Ее напарник, союзник. Друг, жених. Любимый. От последнего Гейл морщится, его собственные чувства по-прежнему отзываются ревностью, но он подавляет их. Ему проще смириться, принять все, как есть, а не грызть себя изнутри, повторяя безнадежное «если бы»…

Он касается ее плеча, сжимает пальцы. Ощущает тепло женского тела, почти позабытое, но все еще беспокоящее.