Шесть быстрых лет, шесть белых зим (СИ) - Страница 2

Лёня успел подружиться с несколькими молодыми специалистами, тоже приехавшими работать по контракту. В их компании регулярно появлялись симпатичные девушки, которым очень нравилось галантное обхождение Заболоцкого – мамина школа, однако! Дальше дружеских поцелуев в щёчку дело не заходило, чему девушки особо не огорчались и переключали своё внимание на Лёниных коллег. Лёню это только радовало – он приехал работать, учиться, становиться настоящим профи, а не искать себе жену. Хотя мог бы и найти, тело исправно реагировало на близость женского тепла.

Только тело. Да и то больше в силу общепринятых стереотипов поведения, нежели настоящей заинтересованности.

А на мужчин, как на возможных партнёров, Лёня не смотрел. Не получалось видеть в них, даже самых привлекательных на внешность, то, что Лёня видел в Поддубном. А вот что он видел?

Лёня даже не подозревал, что так много не знает про самого себя.

Чтобы разобраться, Заболоцкий начал вести дневник. Сначала хотел создать электронную версию, но как-то не срослось. Помешала мысль о том, что кто-нибудь может получить доступ и прочитать Лёнины размышления. Поэтому Лёня купил себе толстую тетрадь и торжественно вывел дату на первом листе.

Второй раз Лёня открыл тетрадь после празднования нового года – первого Нового года, встреченного за границей.

У Милоша, на квартире которого собралась их шумная компания, обнаружилась одна интересная книжка. Лёня открыл томик в мягкой обложке чисто случайно – под руку подвернулся. И вместо того, чтобы идти со всеми веселиться на городскую площадь, до самого утра просидел за чтением. Книжка была на английском, заодно попрактиковался понимать, не переводя на родной язык.

Милош без возражений согласился дать Лёне книжку на время – дочитать и обдумать. И к вечеру того же дня Лёня понял, как именно он будет вести свой дневник.

Всю неделю ничегонеделания, возвращаясь под вечер домой, Лёня Заболоцкий перечитывал записи в той самой толстой тетради. Их было ровно шесть, каждая на несколько страниц.

Письма Глебу Поддубному, которые тот вряд ли прочтёт. Письма, написанные в строгом соответствии с рекомендациями из книжки в мягкой обложке, ставшей для Лёни Заболоцкого своеобразным путеводителем по собственной душе.

Леня сочинял эти послания в один и тот же день – первого января. Каждый год, все шесть лет, прожитых за границей.

========== Письмо первое. Четвёртый личный год ==========

Здравствуй, Глеб!

Смешно, да? Я могу в любой момент отправить тебе мейл или позвонить, но вместо этого пишу по старинке – ручкой на бумаге. Я могу объяснить, почему так делаю, хотя вряд ли ты когда-нибудь откроешь эту тетрадь и прочтёшь эти письма. Но всё же объясню – в конце письма.

Пожалуй, начну с даты. Сегодня первый день нового года. У меня получился самый странный новогодний праздник в жизни. Было весело, встречали шумной компанией, а потом я наткнулся на одну книжку. Знаешь, такого формата, чтобы в карман помещалось. У книжки не было части обложки и первых листов, и я не знаю, кто автор. Текст на английском – я начал читать и сразу вспомнил, как ты ехидничал над моим произношением. Рязанско-вологодский акцент, да? Послушал бы ты меня сейчас! Люди, не знающие, что я из России, принимают меня за американца – всё-таки уловить все нюансы произношения можно только напрямую общаясь с его носителями, ты тысячу раз прав.

Так вот, про книжку. Ты всегда скептически относился к астрологии, нумерологии и прочим «псевдонаукам», по твоему определению. Я тоже особо не верил в магию цифр и зависимость характера человека от даты рождения. Но в этой книжке неведомый мне автор предлагал не верить всему этому слепо, а просто подчинить ритм своей жизни определенному циклу. И посмотреть, что из этого получится.

Знаешь, мне стало интересно. Я не пошёл с друзьями гулять на главную площадь, а читал до утра. Мне разрешили взять эту книгу на время – сегодня я закончил свои расчёты и увидел поразившие меня самого совпадения.

Не буду пересказывать тебе, как именно я высчитывал собственный личный календарь. Просто расскажу всё, что узнал.

Прошедший год, оказывается, был четвёртым личным годом для меня. Четвёрка в личном времяисчислении – усиленная работа. Много-много работы. Я начал вспоминать прошлый год и понял, что так всё и было.

Глеб, когда ты уехал, меня спасло только то, что я был вынужден сам зарабатывать себе на кусок хлеба. Я не стал рассказывать тебе в подробностях, как отец разорвал со мной все отношения и запретил маме помогать мне даже продуктами.

Знаешь, я его понимаю. Тяжело менять взгляды на жизнь, и от возраста это не зависит. Скорее, от воспитания, моральных принципов, привитых с детства, согласен? Мне было больно, но ему, думаю, было намного больнее. Родители мечтают, чтобы у детей жизнь сложилась лучше, чем у них самих, а жизнь, которую выбрал я, лёгкой не назовёшь при любом раскладе.

Но я не жалею, Глеб. Веришь? Я никогда не жалел, что полюбил именно тебя.

Ладно, пока отставим лирику. Я же хотел тебе рассказать про мой четвёртый личный год.

Представляешь, Глеб, я практически не помню, чтобы я хоть раз нормально высыпался за все эти триста шестьдесят пять дней. Спасибо Саше, что вовремя подогнал мне санитарскую ставку в лаборатории. Зарплаты хватало ровно на то, чтобы платить за общагу и питаться в институтской столовке.

Помнишь, как я радовался, когда мы с тобой ходили в гости к Говоровым? Тогда я в первый раз в жизни понял, как это здорово – домашняя еда.

Ты шутил, что мы с тобой друг в друге растворяемся и оттого такие худые, и всё время хотим есть. Мне нравилось, когда ты так говорил. Хотя причина нашей стройности была куда как банальнее – ты забывал есть, мотаясь целыми днями по неотложным делам перед отъездом в Америку, а я… Я привыкал к котлетам из туалетной бумаги и картофельному пюре на воде. Мама никогда такого не готовила. Смешно, да?

Я часто улыбаюсь, вспоминая то, как мы жили последние месяцы перед твоим отъездом. Всё на ходу, на бегу, между моими сменами и твоими совещаниями – и так это было ярко, так… Глеб, я так и не научился не краснеть, вспоминая то, что было между нами. Не научился говорить об этом вслух.

Когда ты уехал, мне пришлось утроиться ещё на одну подработку. Прикинь, меня взяли в охранники! Представил, как ты это прочитал и рассмеялся. Да-да, худющего студента, которого ветром качало, взяли охранять очень важный объект. Ты готов смеяться дальше? Я охранял свалку металлолома!

Чёрт, пишу и просто как наяву вижу тебя. Как у тебя изумлённо поднимаются брови, как ты улыбаешься. Глеб, у тебя такие красивые брови. Я люблю проводить по ним пальцем, повторяя их идеально ровные дуги. Люблю? Любил? Опять меня пробивает на лирику, прости.

В общем, вот так я и жил до самого диплома. С работы на семинары, потом на вторую работу, учить и писать диплом, с утра снова на работу, в институт, на работу, три часа сна. Если бы не такой бешеный ритм жизни, я бы сошёл с ума от тоски по тебе.

Мне не хватало писем и звонков, мне был нужен ты, чтобы ты был рядом. Просто был, понимаешь? Я был готов пообещать – правда, не знаю, кому – что не притронусь к тебе и пальцем, если будет возможность просто смотреть на тебя. Мне не хватало воздуха, потому что ты не дышал рядом. Я не запомнил солнца в те дни – кажется, его выключили, и надо мной всегда было тёмное небо.

Я очень, страшно, смертельно скучал, Глеб. Я не писал тебе об этом. Ты был счастлив, полностью уйдя в свой научный проект. Я не хотел вставать между тобой и тем, что составляет смысл твоей жизни – наукой, работой. Ведь мне нечего было предложить взамен. Согласись, я как-то мелковат для такого грандиозного звания – смысл жизни Глеба Олеговича Поддубного.

Это же правда, да? Какой бы ни была любовь, есть вещи важнее. Я же прав, скажи, прав?

Иногда мне кажется, что я себя в этом уже убедил.

А иногда нет.

Потому что я бы бросил всё, если бы ты велел мне выбирать. Даже не велел – просто намекнул. Я бы бросил, Глеб. Я и так всё бросил, вообще-то.