Шерлок Холмс в России
(Антология русской шерлокианы первой половины ХХ века. Том 3) - Страница 36

Скоро приятель вернулся из кухни с озабоченным лицом.

— А дело знаете, плоховато, — сказал он.

— Что такое?

— Старикашка-то наш, понимаете ли, пообедал и спит теперь. Но главное — я боюсь, что у него, кажется, жар. В аптеку-то я уж сам схожу лучше. Кстати, нужно будет и хины купить ему. Пожалуй, невредно еще малины сушеной захватить, что ли… Как вы думаете?

Я предпочел, однако, сохранить на сей раз свое мнение под покровом возможно глубокой тайны. С гордостью вспоминаю, что у меня хватило даже духу не вызваться самому пойти в аптеку! Впрочем, вряд ли Коренев стал бы и слушать меня, — так он засуетился и забегал: ему, видите ли, крайне необходимо оказалось удостовериться, есть ли у нас коньяк, медикамент, как известно, для вызова испарины не только полезный, но и, можно сказать, почти необходимый, — особенно ввиду столь тревожного симптома у болящего, как сон после обеда… Не найдя, разумеется, никакого коньяку и — стоит ли даже говорить об этом? — решивши, что покупка его неизбежна, он, наконец, исчез.

Так положено было прочное и счастливое начало новой Гаврилиной роли — посыльного при Кореневе.

Вечером мы играли в шахматы, много курили, немало, как водится, молчали. Давши мне чуть ли не третий мат, Коренев позвонил Глашу.

— Ну, что, Глаша, как наш Гаврила?

— Да беда с ним, барин! Я уж и не знаю…

— Что он? — встревожился Корнев. — Спит все еще? Не бредит он?

— Да где тебе спит! Кабы спал, а то табак трет… Просто — чихаешь, чихаешь…

— Какой табак? Что за ерунда такая!

— Да он, вот, как поспал, так и пошел: в гости, говорит, к куму. А кум-то у него, вишь, деревенский, — так вот, табаку ему и привез… Кум этот, значит, чтоб ему пусто! Саморослый там он, что ли, табак у них, в деревне то… Вот он, идол, и трет теперь в черепке палкою, — нюхать чтоб, значит… Вы бы уж ему, барин, сказали, а то такое там напустил… Кошка — и та чихает.

Коренев недоуменно помолчал.

— Зачем же он, дурак, трет? — сказал наконец он, приподнимая брови. — Купить ведь мог бы. Денег у него, что ли, нет?

— Вот, поди ж ты с ним! И я уж ему говорила, — так он, вишь ты, купленного — говорит — не люблю: крепость — говорит — в нем не та, в купленном-то…

Я попробовал высказать предположение — не в бреду ли совершает Гаврила свои идиллические действия; но мысль эта почему то осталась без сочувствия.

— Вот вы смеетесь, — сказал Коренев, — а я ужасно рад: старикашка-то наш, видно, и впрямь на поправку идет! Кум ему, значит, подарочек привез, а он теперь сидит и старается. Воображаю, сколько серьезности и души вкладывается в это занятие! Ах он, подлец этакий! Вот Божье дитя-то где!..

Милый чудак! Он и не подозревал, как удачно нарисовал он последними словами свой же собственный портрет…

Ночью, когда я уже достаточно выспался, меня разбудил Коренев. Он пришел ко мне в халате, со свечою в руке. Его мертвенная бледность и горящие глаза поразили меня и испугали.

— Николай Гаврилович! Что с вами? Нездоровится?

Коренев, не выпуская свечи, присел ко мне на постель.

— Боюсь… — стал он, наконец, говорить. — Только стану засыпать, так он и приснится. Так и сидит в ванне… и головой еще качает..

Мне это сообщение сразу не понравилось. Я, впрочем, промолчал.

— Не знаю, как и быть, — продолжал Коренев. — И стыдно — а страшно! Бромом тут, видно, не поможешь…

— Ложитесь у меня, авось уснете, — предложил я.

Но он, казалось, не слышал того, что я сказал, и, не мигая, глядел куда-то далеко, будто сквозь стену.

— Знаете, — сказал вдруг он, ежась и каким-то торжественным шепотом, — я и того сейчас видел… — Того, другого, который его утопил… Совсем ясно. Вот как вас…

Мне самому стало жутко… Но скоро я опомнился и решил, что необходимо принять сразу же меры решительные и крутые: бром тут и вправду не годился!

— Черт возьми! — вскричал я. — Всему есть мера! Вы уже обратили нашу квартиру в богадельню, теперь хотите расширить богадельню и сделать еще маленькую пристроечку для лечебницы… Вот до чего доводит ваша хваленая фантазия, черт бы ее побрал совсем! И кто вас просил, скажите на милость, путаться во все это дикое дело? Или с вас мало уже земных знакомств, знакомств, притом, вполне приличных? Что же вы суетесь еще к выходцам с того света и рады чуть ли не меняться визитными карточками с первым попавшимся бродягой из привидений? Бросьте эту неряшливую манеру в выборе знакомств; она до добра не доведет!

Коренев слушал меня с широко открытыми глазами, сначала сидя, потом стоя. Затем он побродил возле кровати и поставил, наконец, свечу на стол. Это возвращение к духовидцу способности человеческих действий ободрило меня. Из его ответа я убедился, однако, что мое лекарство подействовало еще не вполне.

— Друг мой! — начал он, и в его голосе зазвучала нестерпимая ласковость. — К чему клеветать на самого себя? Ведь я вас хорошо знаю и меня не проведете. Вы хотите лишь отвлечь своими шутками мое внимание в другую сторону — но ваши шутки… в них много грубости… И к тому же есть вещи, которыми нельзя шутить… Вы знаете это не хуже меня, — к чему же выставлять себя с дурной стороны? Прошу вас, не делайте этого: пусть уж лучше продолжаются эти сны, чем я буду видеть вас наяву хуже, чем вы есть на самом деле…

Но меня не так легко было сбить: кислосладкость этой тирады заставила меня лишь поторопиться с отпуском новой порции лекарства.

— Да, — продолжал я, — я никогда не сомневался ни в вашем великодушии, ни в добром мнении обо мне, — жаль только, что вы уж чересчур великодушны и что я в вашем мнении чересчур уж хорош! Ваша фантазия сделала из меня какого-то, черт возьми, сахарного херувима, которому не полагается даже выражаться по-человечески!.. А потом, ваше великодушие… И что вообще за несносная манера у этих великодушных людей! Упаси вас Бог как-нибудь невзначай задеть великодушного человека! Но особенно берегитесь наскочить на клыки его всепрощения, находясь в обществе… Великодушный человек, по кротком выслушании того, что показалось ему обидой, немедленно же скрестит руки на груди и с ласковой грустью станет, не отрываясь, глядеть вам прямо в глаза; затем, когда все находящиеся в комнате стихнут и застынут в ожидании его словесной манны, он начнет говорить медленно и тихим-тихим голосом (зачем говорить ему громко, если в комнате и без того не слышно уже никаких иных звуков, кроме биения вашего бедного сердца? — зачем говорить ему громко, если уже сбежалась и затаила дыхание у дверей вся прислуга, и вы сами с ужасом видели, как из третьей комнаты давно уже вкатили параличную бабушку хозяйки, и даже эта почтенная старушка обратилась уже целиком в одно напряженно-нетерпеливое молчание?!..). Медовым голосом великодушный человек скажет вам по смыслу приблизительно следующее: «Друг мой! Вы грубы и дерзки, как ломовой извозчик, но меня вы не надуете: я ведь хорошо знаю, что в сущности вы — оптовый склад добродетели и в состоянии дать десять очков вперед любому херувиму! Зачем же, дорогой мой, вы притворяетесь? К чему стараетесь выставить себя в дурном свете? Зачем вы поступаете, мой друг, так, как пристало это делать только самому отпетому мерзавцу, да и то лишь при условии, если он вдобавок отъявленнейший нахал и первейший в мире наглец, плут и негодяй?» И когда он выкадит перед вами весь этот фимиам своего смиренномудрого сердца, взоры всех присутствующих безмолвно устремятся на вас, и в них будет столько доброты и грусти!.. И если вам не посчастливится, не сходя с места, сгореть со стыда дотла и без остатка или, наоборот, не хватит духу потрепать с поощрительной улыбкою великодушного человека по плечу и заявить, что вам, в общем, удался-таки ваш маленький опыт, затеянный вами исключительно с целью испытать его, великодушного человека, проницательность, — если, повторяю, не случится ни то, ни другое, во что, спрашиваю я вас, обратитесь вы по его же, великодушного человека, милости?.. Судите сами. Я же с своей стороны ручаюсь лишь за то, что вы очень и очень скоро откроете в своей груди неиссякаемый источник теплого, нежного чувства к жителям Новой Зеландии, Сандвичевых островов и прочих укромных уголков Божьего мира. «Добрые, милые дети природы! — мечтательно станете думать вы. — У вас живы еще более человечные способы отражать обиды: вы прибегаете всего лишь к скальпированию, а не то даже просто к какому-нибудь пустячному, ребяческому оглушению дубиной!»