Шелковые глаза (сборник) - Страница 23
– Grazie?[8] – сказала она просительно.
Оказывается, он опустил руки. Он сразу же снова их поднял, пробормотав какое-то извинение, и она ему улыбнулась. Майлс тоже улыбнулся ей в ответ, потом отвел глаза. Глэдис сказала бы… Но ему не удавалось думать о Глэдис. Видя, как моток на его запястьях потихоньку уменьшается, подумал смутно, что, закончив, она уже не будет сидеть вот так, наполовину склонившись к нему, в этой блузке такого яркого цвета. И невольно замедлял движение, наклонял запястья не в ту сторону. А потом и вовсе зажал конец нити в руке и не отпускал. Подумал смущенно: «Маленькая шутка, просто маленькая шутка».
Домотав свою шерсть, кроме кончика, оставшегося в руке Майлса, она подняла глаза. Майлс почувствовал, как его собственные замигали, и попытался глупо улыбнуться. Она мягко потянула за шерстяную нитку, очень мягко, чтобы не порвать, и так оказалась прямо над Майлсом, закрывшим глаза. Она медленно поцеловала его, не переставая вытягивать у него нить из пальцев, как у ребенка. И Майлс, охваченный блаженством, какой-то несравненной сладостью, не сопротивлялся. Когда он открыл глаза, солнце, пылавшее на красной блузке, тотчас заставило его снова зажмуриться. Молодая женщина поддерживала ему голову рукой, как итальянцы поддерживают, чтобы пить, свои фьяски, оплетенные соломой бутыли с кьянти.
Майлс остался один на чердаке. В первый раз он чувствовал себя счастливым и таким близким к этой солнечной стране. Лежа на боку, смотрел на хлеба и оливковые деревья в полях, ощущал на своих губах влажное прикосновение губ молодой женщины, и ему казалось, что он живет в этом краю века и века.
Теперь молодая женщина оставалась с ним весь день. Старуха больше не поднималась. Ногам Майлса стало лучше, он ел маленькие, очень пахучие козьи сыры, и Луиджа повесила над его кроватью фьяску с кьянти, так что ему стоило лишь наклонить ее, чтобы получить в горло струю терпкого темно-красного вина. Солнце заливало чердак. Он целовал Луиджу целыми днями, прижимался головой к красному корсажу, не думал ни о чем, даже о Глэдис и о клубных друзьях.
Однажды на джипе вернулся военврач, а вместе с ним и дисциплина. Он осмотрел его ноги, снял гипс и заставил сделать несколько шагов. Сказал, что Майлс сможет уехать завтра, что пошлет за ним, и напомнил, что ему следует поблагодарить эту итальянскую семью.
Какое-то время Майлс оставался на чердаке один. Думал, что должен быть гораздо больше доволен своей поправкой, так как сможет теперь играть в теннис, в гольф, ходить на охоту с сэром Оливером и танцевать английские вальсы с Глэдис или с какой-нибудь другой девушкой. Сможет широко шагать, гуляя по Лондону и Глазго. Однако солнце на полях, пустая фьяска над головой вызывали у него нелепые сожаления. В конце концов, пора уезжать! Да и муж Луиджи скоро вернется. Впрочем, они с ней не делали ничего плохого, всего-то несколько поцелуев… Он вдруг подумал, что этой ночью, поскольку выздоровел и освободился из этих гипсовых оков, мог бы познать и кое-что еще кроме губ Луиджи и их сладости.
Она вернулась на чердак. Засмеялась, увидев, как он стоит, качаясь. Потом ее смех угас, и она вдруг посмотрела на него с беспокойством, как ребенок. Майлс поколебался, потом утвердительно кивнул:
– Завтра я уезжаю, Луиджа.
Он повторил свою фразу раза два-три, медленно, чтобы до нее дошло. Увидел, как она отвела глаза, и почувствовал себя ужасно глупым и довольно неотесанным. Луиджа снова на него посмотрела, потом, без единого слова, сняла свою красную полотняную блузку. Ее плечи сверкнули на солнце, потом скользнули в мягкую темноту постели Майлса.
На следующий день, когда он уезжал, она заплакала. Сидя в джипе, Майлс видел, как плачет эта молодая женщина, видел за ее спиной поля и деревья, на которые так долго смотрел из своей постели. Сказал ей «bye, bye» и уже пытался вспомнить запах чердака и кьянти, оставленного на бечевке над его постелью. Майлс отчаянно смотрел на молодую темноволосую женщину и кричал ей, что никогда ее не забудет, но она не понимала.
А потом был Неаполь и женщины Неаполя. Некоторых из них звали Луиджа. И возвращение на юг Франции. Все его товарищи, обезумев от нетерпения, вернулись в Лондон первым же кораблем, но Майлс протянул еще целый месяц на солнце между двумя границами, испанской и итальянской. К Луидже он поехать не осмеливался. Если ее муж вернулся, он мог бы понять. А если и нет, смог бы он сам, Майлс, устоять перед залитыми солнцем полями, старой фермой, поцелуями Луиджи? Смог бы он, выпускник Итона, закончить жизнь крестьянином на итальянской равнине? Майлс безостановочно шагал по берегу Средиземного моря, ложился на песок, пил коньяк.
Все это прекратилось, когда он вернулся домой. Глэдис, впрочем, вышла замуж за Джона. Майлс играл в теннис хуже, чем прежде, и ему приходилось делать многое, чтобы заменить своего отца. Маргарет была очаровательна, порядочна и воспитанна. В общем, чудесная девушка…
Майлс открыл глаза, взял бутылку и отхлебнул большой глоток прямо из горлышка. Из-за спиртного он краснел лицом и понемногу высыхал. Сегодня утром заметил, что под левым глазом лопнул маленький сосудик. Луиджа теперь, должно быть, очень растолстела и увяла. А чердак заброшен. И у кьянти уже никогда не будет того же вкуса. Ему оставалось лишь продолжать, как прежде. Контора, breakfast, политические новости в газете, что вы об этом думаете, Сидни? Контора, машина, хелло, Маргарет, и воскресенье за городом с Сайместерами или Джонсами, пятнадцать лунок, не хотите ли содовой? Часто под этим упрямым дождем. И, слава богу, коньяк.
Бутылка была пуста. Майлс выбросил ее и с трудом встал. Ему не хотелось возвращаться к остальным. К чему была эта выходка? Так не делается! Это противно его достоинству! Он вдруг вспомнил перебранку итальянцев, оравших друг на друга через дорогу, угрожая смертью и сыпля ужасающими ругательствами, но при этом даже не имея мужества встать с обочины. Он засмеялся вслух и остановился. Почему он смеется наедине сам с собой, стоя на газоне перед своим коттеджем?
Он решил, что вернется, сядет в свое плетеное кресло и холодно скажет: «Сожалею», а Сайместер сдержанно ответит: «Ничего, старина». И больше они об этом говорить не будут. Он никому никогда не сможет рассказать о небе Италии, о поцелуях Луиджи, о сладости быть слабым, прикованным к постели в чужом доме. Война закончилась уже десять лет назад. И в общем-то, он уже не красив и не молод.
Он медленным шагом вернулся к остальным. Они тактично сделали вид, будто не заметили его отсутствия, и потихоньку втянули в свою беседу. Майлс говорил с Сайместером о машинах и утверждал, что в плане скорости «Ягуар» непревзойден и что это в самом деле хорошая спортивная машина. В общем-то, у австралийцев есть все шансы на Кубок Дэвиса. Но втайне думал о золотистой и теплой бутылке коньяка, которая дремала в его шкафу. И улыбался скорому приходу воспоминаний – солнечных и нежных, когда Сайместеры с Маргарет уедут в город на вечернее шоу. Когда он сделает вид, будто надо поработать, когда они исчезнут на дороге, а он откроет дверцу своего шкафа, чтобы вновь обрести там Италию.
Солнце тоже уходит спать
Толпа завопила, потом умолкла, и в благоговейной тишине Хуан Альварес выписал свою восьмую «веронику». Бык на мгновение покачнулся, ослепленный солнцем, оглушенный криками или тишиной. И леди Брайтон, сидевшая в первом ряду для официальных лиц, удостоила его краткого взгляда своих голубых глаз. «Он храбр, – подумала она, – храбр, но обессилен. Хуан быстро с ним справится». Потом обернулась к своему соседу, консулу Соединенных Штатов в Барселоне, и возобновила с ним беседу об Энди Уорхоле.
Теперь настало время умерщвления, и Хуан приближался к быку, стремился ему навстречу, подскакивал на солнце – прямой, пламенный, уверенный в себе, вышагивая на носках, словно направлялся, подумала она с насмешкой, к ее собственной постели, готовый пронзить ее – мужественный, сильный и ловкий самец. «Эль Мачо». Вдруг она представила себе свою большую кровать под балдахином в этом мадридском дворце, где имела привычку останавливаться, будто хемингуэевская героиня, вспомнила Хуана в его раззолоченном наряде, идущего мелкими подпрыгивающими шажками к этим широченным простыням, где она ждала его, запрокинутая, отдающаяся и практически столь же беззащитная, как этот черный бык на арене. Ее разобрал смех. У мужчин и впрямь забавное представление о мужественности. На смерть у Хуана времени уходило не больше, чем на любовь. Чик – и готово. То, что толпа арен ему за это рукоплескала, – еще ладно. Но чтобы и она тоже рукоплескала – совсем другое дело, о котором не очень-то поговоришь, даже со своим соседом, консулом, хоть он вроде и весьма сведущ в отношениях мужчин – женщин. «Браво!» – крикнул консул безразличным тоном, а тем временем в ярко-синее небо взмывали возгласы «Оле!», и шляпы волновались, как соломенное море, и бык падал чугунной гирей к ногам Хуана. Матадор сделал изящный поворот, обратился к ней лицом, снял шляпу, и все встали в знак уважения к молодому человеку, который предлагал свою жизнь или, скорее всего, уже предложил ее этой молодой красивой женщине. Ей, леди Брайтон. Она тоже легко встала со своего сиденья, улыбнулась и неистовствующей арене, и этому торжествующему любовнику, и мертвому зверю, а затем поклонилась с улыбкой, как ее научили в детстве, в Виргинии.