Шелковые глаза (сборник) - Страница 18

Она была освобождена после Шалона и даже не заикнулась своей спасительнице – даме из Лиона в конечном счете, – что сидела тут так давно. Как бы там ни было, она сошла в Лионе безупречно накрашенная, совершенно спокойная, и Шарль, трепетавший на краю платформы уже скоро час, удивился, как помолодели ее черты. Он побежал к ней, в первый раз за все время, что знал ее, а она слегка прижалась к нему, уткнувшись головой в его плечо, и призналась, что устала.

– Однако поезд очень комфортабельный, – удивился он.

Она рассеянно пробормотала: «О, конечно», а потом, повернувшись к нему, задала вопрос, который мог сделать его счастливейшим человеком в мире:

– А вы хотите, чтобы мы поженились?

Собачья ночь

Господин Ксименестр очень походил на рисунок Шаваля^[5]. Тучный, немного ошалелый с виду, но в конечном счете симпатичный. Однако сейчас, в конце декабря, его лицо приобрело столь унылое выражение, что у каждого не лишенного сердца прохожего возникало неодолимое желание утешить беднягу. Озабоченность г-на Ксименестра была вызвана приближением праздников, на которые он, хоть и добрый христианин, взирал в этом году с отвращением, поскольку не имел ни гроша, чтобы одарить весьма охочую до подарков г-жу Ксименестр, своего ни на что не годного сына Шарля и дочку Огюсту, прекрасно танцевавшую калипсо. Ни гроша – ситуация была именно такой. Причем и речи быть не могло о прибавке к жалованью или о займе. И то и другое уже было достигнуто г-ном Ксименестром (хотя и без ведома супруги и детей, которым он должен был бы служить опорой), но ради удовлетворения своего нового порока, своей пагубной страсти. К игре.

То была отнюдь не банальная игра, где по зеленому сукну струится золото, и не та, где по другому зеленому покрытию мчатся взмыленные лошади. Эта игра была еще неведома во Франции, но, к несчастью, уже приобрела популярность в одном кафе семнадцатого округа, где г-н Ксименестр каждый вечер перед возвращением домой выпивал бокальчик красного мартини: там играли в дротики при посредстве духовой трубки и тысячефранковой купюры. Все завсегдатаи были от новой забавы без ума, кроме одного, которому из-за шумов в сердце пришлось остановиться. Занесенная в квартал каким-то безвестным австралийцем, эта волнующая игра быстро сплотила своих почитателей в некий очень закрытый клуб, обосновавшийся в заднем зале, где хозяин-энтузиаст пожертвовал маленьким бильярдом.

Короче, г-н Ксименестр разорился на этом, несмотря на свой многообещающий дебют. Что делать? У кого еще занять денег на подарки – сумочку, полускутер и проигрыватель, – которых, как он знал, ждали от него домочадцы после некоторых весьма прозрачных намеков за столом? Проходили дни, все ярче разгорались от предвкушаемого удовольствия глаза, и начинал весело падать снег. Г-н Ксименестр пожелтел лицом и надеялся заболеть. Напрасно.

Утром 24 декабря он вышел из дому, напутствуемый тремя поощрительными взглядами. Ежедневный обыск, который осуществляла г-жа Ксименестр, пока не обнаружил драгоценных, столь ожидаемых пакетов. «Не очень-то торопится», – думала она с некоторой колкостью, но без малейшего беспокойства.

На улице г-н Ксименестр трижды обмотал лицо шарфом, и этот жест навел его на мысль об ограблении. Которую он, к счастью, немедленно отверг. Направился своей медвежьей, медлительной и добродушной походкой к уличной скамье, рухнул на нее, и вскоре снег превратил его в айсберг. Мысль о трубке, о кожаном портфеле и о красном галстуке (впрочем, не пригодном для носки), которые, как он знал, ждут его дома, довела его скорбь до предела.

Мимо прошло вприпрыжку несколько краснолицых прохожих, таща по пакету на каждом пальце – отцы семейств, достойные этого наименования. В двух шагах от г-на Ксименестра остановился лимузин. Оттуда выпорхнуло сказочное создание с двумя шпицами на поводке. Но г-н Ксименестр, хоть и любитель прекрасного пола, взглянул на красотку без малейшего интереса. Потом его глаза поблуждали по собакам и вдруг вспыхнули ярким пламенем. Избавившись от сугроба на своих коленях, он поспешно выпрямился и испустил радостное восклицание, приглушенное снегом, обвалившимся со шляпы ему на глаза и шею.

– В собачий приют! – вскричал он.

Приют оказался местом довольно мрачным, полным грустных или возбужденных собак, которые немного испугали г-на Ксименестра. Наконец он остановил свой выбор на псине довольно неопределенной породы и масти, но у которой, согласно расхожему выражению, были добрые глаза. А г-н Ксименестр догадывался, что ему потребуются бесконечно добрые глаза, чтобы заменить сумочку, проигрыватель и скутер. Он немедленно окрестил свое приобретение Медором и, держа его за веревку, вышел на улицу.

Радость Медора немедленно превратилась в исступленное буйство, передавшееся и г-ну Ксименестру (помимо его воли), изумленному собачьей мощью. Он протащился за псом несколько сотен метров прыткой рысью (поскольку выражение «бежать» уже давно не могло прилагаться к г-ну Ксименестру) и в конце концов врезался в какого-то прохожего, прорычавшего что-то насчет «мерзких тварей». Несшийся, как водный лыжник, г-н Ксименестр уже прикидывал, что, может, лучше было бы выпустить веревку и вернуться домой. Но тут Медор, чья желтовато-грязная шкура была вся обсыпана снегом, затявкал, восторженно метнулся к нему, и г-н Ксименестр подумал, что на него уже давно так не смотрели. Его сердце не устояло. Он вгляделся в карие глаза Медора, и его голубой взор на секунду озарила несказанная нежность.

Медор очнулся первым. Вновь ринулся вперед, и гонка возобновилась. Г-н Ксименестр смутно подумал об анемичном бассете, соседе Медора, на которого даже не посмотрел, полагая, что собака должна быть большой. Теперь же он буквально летел к дому. Они остановились только на минуту, в кафе, где г-н Ксименестр проглотил три порции грога, а Медор три кусочка сахара – угощение сердобольной хозяйки: «Бедный песик, в такую погоду и без попонки!» Г-н Ксименестр, тяжело пыхтя, ничего не ответил.

На Медора сахар произвел укрепляющее воздействие, так что в дверь квартиры Ксименестров позвонил уже самый настоящий призрак. Г-жа Ксименестр открыла, Медор влетел внутрь, а г-н Ксименестр, рыдая от усталости, упал в объятия супруги.

– Это еще что такое? – вырвался крик из груди г-жи Ксименестр.

– Медор, – пролепетал г-н Ксименестр и в отчаянном усилии добавил: – С Рождеством, дорогая!

– С Рождеством? С Рождеством? – поперхнулась г-жа Ксименестр. – Что ты этим хочешь сказать?

– Сегодня ведь двадцать четвертое декабря! – воскликнул г-н Ксименестр, придя в себя благодаря теплу и безопасности. – Ну, так я тебе на Рождество… всем вам, – поправился он, поскольку из кухни, вытаращив глаза, выскочили дети, – дарю Медора! Вот!

И он решительным шагом вошел в свою комнату. Но немедленно рухнул на кровать и вооружился своей трубкой времен Первой мировой, про которую любил говаривать, что она «видала виды». Набил ее дрожащими руками, раскурил, сунул ноги под стеганое одеяло и стал ждать атаки.

Почти тотчас же в комнату ворвалась г-жа Ксименестр, бледная (прямо жуть – уточнил про себя г-н Ксименестр). Его первым побуждением было зарыться под одеяло – рефлекс окопника. Наружу торчал только клок редких волос да струился дымок из трубки. Но и этого хватило для гнева г-жи Ксименестр.

– Ты можешь мне сказать, что это за пес?

– Полагаю, что-то вроде фламандской овчарки, – донесся слабый голос г-на Ксименестра.

– Что-то вроде фламандской овчарки? – Ярость г-жи Ксименестр поднялась тоном выше. – А ты знаешь, что твой сын ждет на Рождество? А твоя дочь? О себе самой я уж не говорю… Но они? И ты собираешься всучить им эту кошмарную зверюгу?

Тут как раз вошел Медор. Вспрыгнул на постель г-на Ксименестра, улегся рядом и положил морду ему на голову. На глаза его друга навернулись слезы нежности, к счастью, скрытые одеялом.

– Это уж слишком, – решила г-жа Ксименестр. – Ты уверен хотя бы, что эта тварь не бешеная?