Шейх - Страница 41

— Занять оборону, отходить по команде, прикрывая друг друга! Ты, — Ибрагим забыл, как звали этого рыжеволосого боевика, на левый фланг, там… — начав говорить, он осёкся. Его глаза уловили старт гранатомётного выстрела, что-либо сказать по этому поводу, крикнуть, предупреждая, он уже не успевал. Доли секунды, вспышка огня, облако дыма, громовой удар по ушам, свист разлетающихся осколков, тугая волна воздуха, расплывающаяся по всему телу, и на том месте, где только что лежал один из боевиков — изодранное взрывом тело. Тот, что находился слева, так и остался лежать в неподвижности, а тот, что справа, вскочил, хватаясь за голову, и тут же рухнул, сражённый пулемётной очередью. Ибрагим заскрежетал зубами, вскинул оружие, выстрелил, не глядя и, сжав зубы, кинулся туда же, куда ринулись последние из уцелевших моджахедов.

Бегал Ибрагим быстро. Ему удалось нагнать и остановить десяток уцелевших воинов и, встав во главе отступающих, Келоев, пользуясь складкой местности, повёл их дальше, вдоль периметра базы, стараясь не выходить на открытые участки и внимательно поглядывая по сторонам. За спиной всё ещё продолжался бой — остатки группы всё ещё отчаянно сопротивлялись натиску навалившегося на них спецназа. Впрочем, старшему Келоеву было уже наплевать на всё. Ему хотелось одного: уйти отсюда живым, и ещё — ему не давала покоя тревога за судьбу брата. Время от времени Ибрагим брал радиостанцию и вызывал Идриса, но тот молчал. И теперь Келоев нарочно вёл людей так, чтобы, в конце концов, выйти на тропу, по которой должен был отходить его брат.

«Как бы Малыш не потащил за собой эту корреспондентскую дуру, — нервничал Ибрагим, рассуждая о том, что насколько трудней в этом случае станет путь Идриса. Когда же после преодоления небольшого бугорка взгляд старшего Келоева коснулся чуть приподнятой над тропой хорошо знакомой фигуры в чёрной джинсовой куртке, его сердце осыпалось вниз тысячью измельчённых песчинок, из которых уже никогда не собрать единого целого. — Придавленный чужим телом, на тропе лежал Идрис.

— Брат! — вскричал Ибрагим, и большими прыжками устремился к телу младшего Келоева. Под ногами заплескались фонтанчики выбиваемой земли, сунувшийся вслед за ним моджахед словно споткнулся и, сгорбившись, повалился на землю. Та же участь постигла боевика, ринувшегося ему на помощь. Ибрагим рывком сдёрнул тело Барбары и вдвоем с подскочившим откуда-то сверху моджахедом потащил брата под укрытие окружающих деревьев. Вокруг свистели пули, но ни одна из них не коснулась сгорбившегося под тяжестью горя Ибрагима. А вот другому, тащившему Идриса боевику повезло меньше — срикошетившая от камней склона пуля ударила его в шею. Фонтан красных брызг вырвался на волю, раскрашивая окружающую листву алыми пятнами. Боевик выпустил голову Идриса и, зажимая руками собственную рану, с хрипом повалился на землю.

— Уходим! — громкий окрик Ибрагима прорвался сквозь грохот выстрелов, своих и чужих. — Уходим! — крикнул он ещё раз, стараясь заглушить этим криком боль сжимающего виски горя.

— Уходим! — как эхо повторил кто-то из моджахедов, и боевики, продолжая стрелять, начали отходить в глубину леса. Трупы убитых тащили на себе, но один труп, вынести который смельчаков уже не нашлось, так и остался лежать на простреливаемой полосе земли. Конечно, так поступать было нехорошо, но сколько ещё таких мертвецов осталось сегодня в этом лесу? Всех не унесёшь. «Ничего», — рассуждали уцелевшие, о произошедшем бое в округе уже знали все, — «ночью придут родственники и заберут, а кого не заберут, значит, там, за пределами леса, он никому не нужен. И к чему его тогда тащить?»

Так что совесть отступавших была чиста. Неся на руках три трупа, боевики из последних сил поднимались на вершину высоты.

Перевалив через неё, Ибрагим намеревался выйти на старую дорогу, переждать близ неё какое-то время и под покровом ночи дойти до родового селения.

…Противник отходит. Море трупов, — слегка переволновавшийся радист вместо нормального доклада выплёскивал в эфир нахлынувшие эмоции.

— Наши потери? Приём, — сколько и чего потерял враг, можно было подсчитать и попозже.

— Я… ну… раненые есть… — приотставший в самом начале боя радист, теперь оказавшийся среди действующей на левом фланге первой тройке ядра, был не в курсе понесённых потерь. Видя лишь общую картину боя, даже иногда умудряясь постреливать сам, он, тем не менее, не видел, как упал Ляпин, и не имел информации от пробивающихся наверх, к группе Ефимова, бойцов второй тройки ядра. Он просто знал, что чехи отступают, что командир где-то впереди и что скоро, судя по всему, бой закончится.

— Ладно, качай связь! — поняв, что большего от «потерявшегося» радиста он не добьётся, Трясунов, тряхнув головой, словно сбрасывая навалившуюся усталость и отдав гарнитуру дежурному радисту, ступил на ступеньку лестницы.

— Как только появится конкретная информация, сообщишь дежурному, — комбат кивнул на стоящий на столе телефон. Я у себя, — после чего спустился по лестнице и, сжав зубы, пошёл вперёд.

— Только бы не упасть, только бы не упасть! — твердил подполковник, идя к своей палатке. Болезнь и особенно этот бой его совершенно вымотали. Теперь поняв, что всё действительно заканчивается, а того, что уже произошло, не изменить, он позволил себе лёгкую передышку. Зайдя в командирскую палатку, Трясунов наглотался корвалола и буквально повалился в остывшую за время его хождения кровать. Сердце дурачилось и никак не хотело работать, но болело у него не сердце — душа…

Выскочив на высотку, боевики Ибрагима услышали, как впереди, чуть ниже по склону часто — часто застучали автоматные очереди. Бросив убитых и раненых, они рассыпались в разные стороны и залегли. Ибрагим отшатнулся за ближайшее дерево и, привалившись к нему плечом, осторожно выглянул. Внизу ещё стреляли, но выстрелы слышались всё реже и реже. Отдельные пули — рикошетные или просто пущенные вверх, долетали даже сюда, теряясь где-то среди листвы и веток, изредка роняя вниз труху срубаемой коры.

— Махамед! — появившаяся в голове догадка, даже не догадка, а уверенность заставила Келоева схватиться за радиостанцию. — Махамед, Махамед! — настойчиво выкрикивал он в бесплодной попытке достучаться до начавшего отходить чуть раньше Ахмадова. Ответа не было. Поняв, что произошло, Ибрагим обхватил руками голову и взвыл. Его ноги ослабли, и он начал присаживаться на землю, скользя спиной по стволу дерева.

— Надо помочь, надо помочь, ударить сверху по ничего не ожидающим русским, ударить… помочь, — начал твердить сам себе Ибрагим, хотя понимал, что помогать больше некому. Он зажмурил глаза и на миг представил, как они спускаются вниз, стремительно сметают уже упивающихся своей победой спецов и… тут же перед глазами Ибрагима мелькнул он сам — мёртвый, обезображенный, со страшно раздутым лицом и с застывшей на губах гримасой боли. Тряхнув головой, Ибрагим, оттолкнувшись от земли, решительно поднялся на ноги.

— Уходим! — рука Келоева указала на восток, и остатки разгромленного отряда, загрузив на себя тех, кого могли и хотели унести, двинулись в указанном направлении. А Ибрагим отошёл в середину строя и, отрешившись от окружающего, полностью погрузился в собственные думы:

… Осознание своего превосходства… но стоило ли оно того? — появившаяся, но незаконченная во время боя мысль вернулась к нему снова. — Сколько там оставалось русских — живых, способных держать оружие? Двое? Трое? Надо было остановиться, отойти и уйти. Нет, не остановился, вовремя не отвёл своих воинов. Недооценил противника… Нет, это неправда…Ведь именно желание доказать самому себе возможность на равных противостоять или же даже бить русский спецназ и гнало его вперёд, до конца, до победы. Вперёд, и уже не считаясь с потерями; вперёд, не замечая времени, вперёд… И что? Вместо обретённой уверенности — ощущение собственной никчёмности и страх… закравшийся в сердце страх перед противником. Ибрагим вдруг понял, что никогда, уже никогда не сможет чувствовать себя в безопасности: ни идя по лесу, ни сидя на самой, самой тайной и замаскированной базе. Мужество, поколебленное в сегодняшней схватке, не могла вернуть никакая жажда мести. Ибрагим осознал это, и теперь шёл, повесив голову, и с каждой минутой, с каждой секундной ожидая грохота чужой, раздирающей грудь очереди…