Щвейцар - Страница 35

Несмотря на все усилия Хуана пообщаться с описанными персонажами, они не проявили никакого (или почти никакого) интереса к тому, что он им говорил. Причина весьма проста: безумие, — вероятно, единственное состояние человека, в котором он не нуждается ни в чьих советах.

Судя по всему, вследствие неудачных попыток сдружиться с лежащими с ним больными, а также сеансов «акустической терапии», которым его подвергали, и приема таблеток в невероятных количествах, Хуан со временем погрузился почти в летальный сон. Он передвигался, еле волоча ноги, спал по двенадцать, а то и пятнадцать часов в сутки и тоже дошел до того, что уже днями, а то и неделями не произносил ни слова, и даже как-то само собой перестал вести свои тайные заметки. Он весьма ощутимо располнел, его кожа некогда приятного смуглого цвета, вероятно, из-за сидения взаперти и питания становилась все бледнее и прозрачнее. Только одна черта в его облике оставалась неизменной: отблеск неизбывной печали, который порой сквозил в его взгляде. Отблеск, который уловили голубь, белка и крыса, ежедневно кружившие вокруг больницы.

Прежде чем перейти к изложению заключительных событий, заметим во имя правды, что несколько раз мы обходными путями пытались улучшить санитарные условия Хуана в психбольнице. Мы организовали ему доставку еды лучшего качества, чем та, которой его кормили в больнице, а также книг и предметов личного пользования. Когда же мы узнали, что, поскольку в состоянии пациента не отмечалось никаких улучшений, администрация приняла решение перевести его в интернат для безнадежных психических больных (больницу-тюрьму с запираемыми камерами на севере штата Нью-Йорк), мы начали пробивать по инстанциям что-то вроде «прошения о помиловании». А одна из социальных работниц нашего сообщества даже навестила Хуана.

Наша посланница описала ему без прикрас, что его ожидает, упомянув, что есть только один способ этого избежать: отрицать, что у него имелись какие-либо отношения с животными, а главное, настаивать на том, что с ним случилась временная потеря рассудка, или временное помешательство, когда ему вздумалось копировать некоторых животных и говорить за них. Но, дескать, что было, то прошло.

— Но ведь на самом деле не я с ними разговаривал, — весьма серьезно возразил Хуан, — это они меня пригласили, для того чтобы я их выслушал.

Наша социальная работница покинула больницу в крайней задумчивости. Она пользовалась нашим доверием и находилась в курсе всего, что произошло с швейцаром, к которому она втайне испытывала уважение.

— Хуже всего, что он говорит лишь одну правду, — закончила свой отчет благородная женщина.

— Разумеется, он говорит только правду, — ответил ей наш связной, который слыл почти философом, — однако что может быть безумнее?

Предприняв последнюю попытку — с участием социальной работницы, — мы закрыли историю болезни Хуана, иначе мы поставили бы под удар репутацию серьезного и влиятельного сообщества в этой стране и в мире. Было бы крайне опрометчиво предстать перед всем светом в роли защитников или приверженцев человека, который говорит — и это подтверждено протоколами допросов, — что, мол, выслушал выступления двенадцати различных животных. Вообразите себе, как мэр Майами (видный кубинец) или Хайли (другой видный кубинец), или же президент компании «Кока-Кола» (разумеется, кубинец), или президент Международного флоридского университета (опять-таки кубинец), или заведующий редакцией «Майами Херальд» (еще один кубинец), или директор издательства «Плайор» (тоже кубинец) и другие деятели, столь же уважаемые, что и упомянутые выше, подписывают документ, требующий признания умственной полноценности и выписки из больницы молодого человека, утверждающего, что он-де слышал, как говорит муха. А ведь не только он это слышал, но и мы тоже!

Да, мы вынуждены отказаться от вмешательства в дела больного, однако не прекратили скрытого наблюдения за нашим швейцаром.

Так что, хотя мы и не имеем отношения к просто-таки невероятному побегу пациента номер 23666017 (с одиннадцатого этажа, при двойных решетках на окнах), совершенному на рассвете четвертого апреля 1991 года, нам действительно известно, как развивались события.

Наш швейцар провалился в тяжелый сон, вызываемый лекарствами, дозу которых ему постоянно увеличивали. Когда же он проснулся, обезьяна и змея с силой тянули на себя оконные решетки, в то время как крыса, белка, мыши и даже мыши-малютки и все прочие их родственники без устали грызли стены, в которые вделаны прутья решетки. Бессчетное количество голубей обклевывали амбразуру окна. Тем временем кошка Бренды Хилл мяукала на вершине дерева, чтобы заглушить шум, производимый животными вокруг окна. Клеопатра вместе с медведем наблюдала за маневрами, сидя под кустом больничного сада.

Прутья решетки поддались и вывалились на газон. Попугаи клювами разбили стекло и ворвались в палату, обезьяна и змея от них не отставали. Обезьяна быстро схватила Хуана и прижала к груди, как своего детеныша, попросив его держаться крепче. Змея для надежности обвилась вокруг них обоих, завязав оба конца своего тела крепким узлом. В сопровождении птиц и грызунов обезьяна принялась перепрыгивать с окна на окно, пока не оказалась там, где ее поджидала Клеопатра. Кошка прекратила мяукать, и все поспешно вернулись в подвал дома, где они жили вместе с хозяевами. Там, в зарослях внутреннего сада, сидели, притаившись, остальные животные включая муху и золотых рыбок в аквариуме, которых обезьяна спрятала перед уходом. Вполголоса и скороговоркой Клеопатра сообщила швейцару все, что удалось разузнать белке, голубю и крысе. Оказывается, ему уготовили участь провести остаток жизни в охраняемой больнице для умалишенных. Чем так лечиться, дружно решили все включая собаку, кошку и кролика лучше уж пуститься в бега.

— Итак, — повысила голос Клеопатра, обращаясь к Хуану, а также ко всем животным, — если уж тебя посадили под замок навеки вечные, так как ты, человек, попытался разговаривать с животными, что же произойдет, если однажды они проведают, что мы, животные, разговариваем, ведь мы же не собираемся прекращать с тобой общаться? В лучшем случае нас тоже запрут до скончания века.

— А в худшем, — перебил ее бульдог Оскара Таймса, — всю оставшуюся жизнь, вероятно, нас будут показывать в цирке, где нам придется не только беспрестанно говорить, но и только то, что нам прикажут.

— Ну, по части балагана у тебя богатый опыт, — мяукнула собаке кошка Бренды Хилл.

— Не желаю я проводить жизнь на арене, разъезжая на трехколесном велосипеде и гоняя мяч, — тихо простонал медведь.

— Меня никто не заставит танцевать в цирке, — не унималась кошка, — еще никому такого не удалось! Медведя и собаку — да, куда ни глянь, они везде танцуют. А где это видано, чтобы кошка ходила по канату под куполом цирка?

— Дело в том, — прервала дискуссию Клеопатра, — что в данный момент каждый из нас знает, чего он больше всего не хочет. Хотя впоследствии мы разойдемся в наших идеях и вкусах, сейчас мы желаем отправиться в путь, поскольку ничего не достигнем, оставаясь рядом с человеком, который мало того что нами пользуется, сам не знает, что ему хочется, или хочет того, чего сам не знает. В этом и состоит главное различие между ним и нами. У них, к примеру, есть Бах, но им, видите ли, охота слушать что-то другое, и они проводят жизнь, не внимая музыке, а перескакивая с одного шума на другой. Возможно, вы не поклонник Баха, но я уверена, что у вас есть свои пристрастия, которые то и дело не меняются, как у них. И все же, кто из самых умных людей точно знает, что он хочет или успокаивается, как только его желание исполняется? Единственное, что дали нам понять так называемые пророки или философы (ведь даже в этом доме кое у кого наберется целый склад их произведений), — так только то, что ничего не знают и окончательно завязли в достойных сожаления противоречиях. Одни из них дошли до такого отчаяния, что превратили отчаяние в философию; другие претендуют на то, чтобы найти удовлетворение в воздержании, радость — в печали; не будем говорить о тех, поскольку нет ничего скучнее, кто во имя мира, беспрестанно уничтожает друг друга или тех, кто во имя свободы только и делает, что бросает в тюрьмы всех встречных и поперечных. Самое грустное, что мир до отказа забит плодами их трудов, слезливыми и претенциозными творениями, перегруженными словесной заумью, которые представляют собой всего-навсего благоглупости истеричных эксгибиционистов, вознамерившихся доказать свою гениальность, — тут Клеопатра посмотрела на швейцара, который сразу же припомнил инцидент с книгой, разодранной зубами собаки, и с воодушевлением продолжала. — Однако, как кто-то может стать мудрым, если даже мало-мальски не чувствует себя счастливым? Как может называть себя высшим существом тот, кто даже толком не знает, что он такое и что он хочет, хотя всем прочим созданиям это известно? Итак, раз нам известно, чего именно мы хотим, нам осталось только попытаться достигнуть желаемого. Каждый из вас, помимо того, что вы хотите сбежать, стремится к чему-то своему, особенному, или по крайней мере не совсем к тому, что хочет другой. Значит ли это, что невозможно найти такое место, где можно жить в относительной гармонии? Не думаю. Если мы отправимся в направлении запада, то выйдем к морю, а, двигаясь в сторону юга, рано или поздно натолкнемся на огромную гору. У ее основания в морской глубине поселятся рыбы; среди деревьев будет уютно вяхирю и остальным птицам; наверняка там найдется какое-нибудь озеро, ручей или лагуна для черепахи, горячие камни для дома змеи, земля для тех, кто желает ее рыть, леса для тех, кто желает мяукать или прыгать сколько влезет, а на вершине найдется снег, и медведь сможет устроить свою резиденцию.