Щвейцар - Страница 16

Оскар I приступил к самому, так сказать, ответственному этапу абордажа: под предлогом того, что после столь «изнурительной работы» наш швейцар должен чувствовать себя «мертвым», он стащил с него ботинки. Однако Оскар № 2 не дал ему так просто отбить пальму первенства и, опираясь на стопки «Нью-Йорк Таймс», опустился перед Хуаном на колени и начал расстегивать ему брюки.

Хуан не знал, что и делать. Следовало ли ему уйти и тем самым упустить возможность пробудить у этих несчастных существ интерес к таинственной двери? Или необходимо остаться и, рискуя быть изнасилованным (пассивно, конечно) Оскарами, попытаться их обратить? Однако разве он не испытывал приятную сладость, какую чувствует практически любой мужчина, когда кто-то, неважно кто, ласкает ему мошонку?…

Хотя мы с пониманием относимся к человеческим слабостям, мы, естественно, решительно осуждаем намерения и поступки обоих Оскаров и возмущены безразличием-нашего швейцара. Впрочем, мы уверены, что Хуана удерживало там не столько удовольствие, сколько сознание своей миссии, долга проповедника новой веры да еще опасение, что жильцы, если он не пойдет им навстречу, могут счесть себя оскорбленными, а их жалоба послужит основанием для его последующего увольнения с работы…

А тем временем Оскары уже вдвоем стягивали с него брюки под звуки развеселой музыки и отчаянно пытались его расшевелить, умело действуя языками.

В тот момент, когда брюки Хуана спустились до щиколоток, а рубашка расстегнулась, швейцар обратился к ним с речью.

— А нет ли у вас другой двери?

— Нет. Не бойся, — заверил его Оскар № 1 на безупречном английском. — Единственная входная дверь хорошо закрыта. — И вновь нырнул между ног Хуана.

— Всегда следует подумать о «других дверях», — отозвался швейцар, словно обращаясь к самому себе.

— Здесь в них нет необходимости. К тому же нет никакой опасности, ведь у нас имеется добрый швейцар, — заверил Оскар № 2, возвращаясь к своему скрупулезному обследованию.

Все складывалось удачно к удовольствию обоих Оскаров.

Швейцар, наконец-то, возбудился и, мало того, пока они целовали ему член, обещал отвести их «туда, где они почувствуют себя гораздо лучше» и где он «откроет им» путь. Слова Хуана Оскары понимали только наполовину, они с восторгом улавливали только глагол «откроет». «Другие пути»… Для них не существовало иных путей, кроме тех, которые вели к сексуальному наслаждению, и оттого они все больше входили в раж. Да, да, кричали оба Оскара, полагая, что наконец-то нашли то, что правдами-неправдами, рискуя шкурой, тщетно искали всю жизнь: a real man, мужчину, настоящего мужчину, который не только ответил им взаимностью, но еще и сулил покровительство и даже во всех смыслах надежное будущее…Оставался только завершающий этап — собственно совокупление. Оба Оскара ловко, словно пушинки, — и это при их-то массивности, — вскочили на ноги, высвободились из своих халатов и, прежде чем завершить дело совокуплением, вне себя от небывалого восторга решили сплясать под пение неистового (известного в то время) Майкла Джексона, которое как раз раздавалось из динамиков магнитофона.

Оба Оскара в чем мать родила скакали в честь гостя по страницам «Нью-Йорк Таймс». Они брались за руки и ударялись животами, наклонялись и стукались лысинами. Наконец, отступили к горам газет, наваленных около стен, и, повернувшись спиной друг к другу, вновь встретились, ударившись ягодицами, таким образом как бы обменявшись приветствием перед началом пиршества. Но тут случилось нечто непредвиденное и ужасное: при столкновении пустые бутылки из-под воды «Перье», покоящиеся в их задницах, про которые они, увлекшись, забыли, лопнули, причинив обоим глубокие и почти смертельные раны. Вновь кипы экземпляров нью-йоркской газеты обагрились кровью, а смех сменился жалобный воем.

Оправившись от потрясения, наш швейцар немедленно вызвал по телефону «скорую помощь».

Обоих Оскаров доставили в приемную больницы имени Рузвельта, и им сделали колостомию. Иными словами, искусственное анальное отверстие сбоку живота.

Теперь, как предсказывали многие, с появлением еще одного ненасытного ануса, их отчаяние неизбежно возрастет в два раза. Кроме того, надежные осведомители, которые имеются у нас на всех уровнях (как вы могли убедиться), сообщают, что после несчастного случая друзья перестали называть Оскаров Таймсов этим именем, а окрестили их «Двойными задницами», и такой патронимический удар сразил их окончательно.

Впрочем, в наши планы не входит рассказывать эту тягостную (и возмутительную) историю, ибо нам за глаза хватает перипетий нашего героя.

Как только машина «скорой помощи», увозящая обоих Оскаров, отъехала, Хуан, окончательно приведя себя в порядок, не мешкая вернулся на свое рабочее место. Он опять пропустил обед и из-за этого решил перенести визит к управляющему на следующий день, чтобы изложить ему свою жалобу.

Швейцар знал, что, посещая управдома, он снова останется без обеда, поскольку, только чтобы ему открыли дверь, придется дожидаться в лучшем случае около получаса; не говоря о том, что докладывать управдому о бесконечных проделках его детей Паскаля Младшего и Детки — все равно, что толочь воду в ступе: папаша и без того прекрасно обо всем осведомлен. Более того, многие из проказ Паскаля Младшего и его сестрицы были инспирированы самим отцом. Если, скажем, Паскаль Младший швырял яйца в лицо нашему швейцару, то не только потому что занятие ему нравилось, но еще и во исполнение приказа сеньора Пьетри, который отравлял жизнь швейцару, решив поставить на его место племянника, приехавшего из Италии.

Однако Хуан не единственный, кого управдом изводил тем или иным способом. Все жильцы здания являлись жертвами его махинаций. Сеньор Пьетри постоянно исхитрялся перекрывать им горячую воду или выключать отопление под тем предлогом, что котел, «lа boila», как он говорил, вышел из строя. Но если пострадавшие подсовывали ему в карман несколько долларов, «lа boila» оказывалась починенной в мгновение ока. С целью заработать дополнительные деньги (он получал весьма скромное жалованье) он вызывал короткое замыкание, которое сам же потом ловко устранял, перекрывал подачу газа, которая при виде двадцатидолларовой банкноты неожиданно возобновлялась, насаждал по всему зданию мышей, тараканов и даже лесных муравьев, которых сам же при помощи химических средств быстро уничтожал. Он также науськивал своих детей швыряться камнями в окна и проламывать крышу здания — тонкую картонную крышу, как в любом нью-йоркском доме, чтобы затем предложить «за умеренную плату» сделать соответствующий ремонт.

В тот момент, когда Хуану наконец-то открыли дверь, господин Пьетри занимался кормлением прожорливых крыс, которых он намеревался запустить в квартиры наиболее состоятельных жильцов.

Швейцар почтительно поздоровался с сеньором Пьетри. А тот, не отвечая на приветствие и не выпуская из рук клетку с крысами, знаком приказал ему сесть. Но сесть оказалось не на что — все было занято разнообразными предметами. Искусственные цветы, безрукие куклы, книги с вырванными страницами, куриные кости, спортивные гантели, нижнее белье, огрызки фруктов, грязные носки, кассеты, батарейки для магнитофона и тысячи других вещей громоздились на стульях, креслах и диванах (обтянутых тканью алого цвета, того же цвета, что и занавески). Очевидно, сиденья в доме предназначались не людям, а предметам, над которыми стояла пыль коромыслом, по правде говоря, едва давая возможность дышать. Сама же сеньора Пьетри, ощипывавшая цыпленка посреди столовой, порой исчезала в облаке пыли, постоянно чихая. На столе скопились початые жестяные и стеклянные банки, продукты, несколько резиновых мячей, гребни с оческами, огромный магнитофон, включенный на полную громкость, сковородки, тарелки с остатками пищи, увядшее растение в горшке и даже красный зонтик, из которого Паскаль Младший как раз в этот момент, не переставая то ли вопить, то ли петь, выщипывал спицы, словно из цыпленка. Тут же околачивалась дочка Детка, особа девяти лет от роду, упитанное шароподобное существо, копия своего отца. Не сводя с пришедшего нахального и насмешливого взгляда, она уминала за обе щеки американский сыр, заедая его кокосовым пирожным, фирменным блюдом сеньоры Пьетри, которая была не итальянкой, как ее муж, а кубинкой, и раньше ее звали Белкис Малет.