Щи республики - Страница 2

И не успел Петришкин язык договорить слова про бога, который всех разыщет и накажет, как сунулся Петришке в лицо его же мешок, набитый картошкой. Петришка ощупал мешок кругом, взвесил на руке: верно, фунтов двадцать, не больше. Захотел встать, встал. Взяла досада, швырнул мешок об пол; голова отрезвела, обернулся, топнул ногой. - Старуха, отдавай соль! И отстучал по краю лохани, как по телеграфу: - Щи республики. Боевая задача рабочих и крестьян. И крестьян! А ты что делаешь? И крестьян. Но не успел он - говорком-говорком - ляпнуть-ковырнуть про крестьян, как свинцовыми сверлами из морщин впились в него с размаху старухины лиловые гляделки, завертелся ходенем - кругом - синим солнцем мертвый огонь печки, и вспыхнул все тот же злобный, зловещий, сверлящий посвист вопросов в уши: - Ш-што?!! Тогда, забыв обо всем, даже о республике, даже о боге, Петришка выхватил из-под лавки сучковатую корягу и, колыхнув легонько в воздухе, как приходилось юнцом колыхать кувалдой у Грубера и К°, теперь шестнадцатая государственная. - Брось, товарищ, так не годится! Прямо перед глазами - широкая, брыкастая рожа соседа, а вместо глаз - ногти торчат из-под острых сучков, не бровей. - Но корягой - корягой - бац в старуху! - жмыху, жмыху не будет - и вон из избы.

Глава стремительная. Колено ударилось о пень, и тут же в глаз въехал сучок: зеленые звездочки засвиристели в глазу острой и едкой болью. Вот рук не было: ими бы раздвигать мокрые ветки, рвать паутину, чтобы не лезла в глаза и рот. Хорошо, что хоть ноги несли все вперед и вперед, через кочки, пни, водоемины, через деревья, через мрак, через ночь. - Недаром, недаром, - бессмыслил сухой Петришкин язык и хотелось залить его ручьем, рекой, морем воды, - недаром, недаром, недаром, недаром, - и с размаху коленями о невидное острие пня, лицом в мокрый мох; оба колена заныли, завыли, залились огневой болью, и тут стало понятно, почему рук не было: сердце по-дурацки колотилось от живота до самого горла большим, неровным, черным мячиком, заглушая все звуки кругом, во всем лесу, во всем мире. Лежать бы так маленькому дураку Петришке - головой в мох, ноги на пне - и слушать колотящееся по-мячиному, по-кирпичиному, по-обушиному в глотку свое немирное сердце, - а кругом - слепота, чернота, только звездочки свиристят в глазах. Но мысли застругали голову и стружками покрыли сердце. - Щи республики - наворотил делов густо - не провернешь штопором. - Взять бы голову, да как арбуз - об камень, об камень, об камень, - красное потечет, зачем это я ее? Значит, я тоже за себя? - Где это - где это - доку-умент на обратный проезд - хорошо в поезде ехать - или голову под кувалду? Засе-бя-тина! А лес набухал сзади - черный, огрублый, тяжелый, по-чужому, по-бессмысленному, по-безработному, и вдруг - трах! - прорезался свинцовым свистом, багровым предвещаньем, темной угрозой, огненным бичом непонятной и никогда непонятой тоски Погоня! Сердце Петришкино остановилось сторожко, сам он быстро и точно поджал расхлябавшиеся ноги, пальцами рук коснулся мокрого моха - так примерялись на фабричном дворе гоняться на приз - полбутылки Погоня! И вновь, вперед, в невидные черные сучки, в тугую паутину, в чуждое, в чужое, в мокрые листья головой, как об стаю лягушек - чирк, чирк! - не горит зажигалка главное, скорей, стремительней, как бы ни болела спина, как бы ни ныла грудь, как бы ни подгибались ноги, - скорей - ведь, погоня, погоня! Ну, чорта ли, грудь захлестнуло; остановился Петришка - обидно. И какой там Петришка, девятьсот пятый давно сгорел безвозвратно, - нет, Петр Иваныч Борюшкин, всеми уважаемый слесарь от Грубера. Вот, только бы сердце остановить, задержать малость сжать кулаком - и все придет в порядок, станет на свои места; не будет ни леса; ни погони; ни бессмысленного скока через кочки, сучки, буераки; что, на самом-то деле; обидно. А сзади... сзади... в сплошную стену липлого и черного осинового листа - так свалялся в одно весь лес - опять нарастала тревожно и густо, сторожко и хрустко крадучись по-медвежьи, глухо звоня о мшистые коряги - немыслимая ржавая темная ступа. А за ней... за ней - сетью лесных невидно-зеленых глаз, щупая, подбираясь, шаря, ерзая, обмусливая каждую ветку, каждое дерево, каждый сучок в темноте в слепоте, в черноте - приближалась погоня. Схватил ладонку, сжал до боли в руках, - не помогло; и вот совсем с другой стороны донесся голос поезда, - далекого, может и огнедышащего, дракона; возник, встал над лесом, угрожая - предупреждая - властвуя. - Слу-у-у-шай - - И - вот удивительно - стало легче бежать: завиднелись сучки. И пни не так часто встревали под мокрые ноги. - А, это у ветра лицо посветлело, - догадался Петр Иваныч и пошел шагом. - Ладно. Рассудим, чего я бегу? - Соль. Ханжа. Картошка. Кар-ртоха. Сам виноват - с ними щей не сваришь, нет. Наше дело - болты, винты, шурупы, винтиля, конуса, втулки, механика. Вот что! Обернулся назад и крикнул в хруст ступы: - А не хошь ли, яга, электрических щей? Ува-жим! И зарадовался, забурел, закарнавался; и все бы хорошо, да сердце опять: - Погоня, погоня, погоня! Ступа нарастала медленно, тяжело, хрустяще, почти видными ржавыми держалками разворачивая лес. И вот - чириканье, визг, карканье, стрекотанье в вое светлорожего ветра взметнулось кверху - погоня! - разглядеть и накрыть Борюшкина и раздавить, стереть в порошок, под ступу. Тогда сердце рубнуло топором: - Нет! Всему лесному уклювью, ветром крыльев шевелящему мокрые ветки; всему ухвостью осеннему, празднующему конец летней страды, всему безглазью бескрайнему, завывающему пьяные песни буревыми закатами по бурым полям. - Нет! Враги, враги. И вот - остатнее - в новом бегу стало унылой стеной глиняное разрытое вражье поле. Теперь его проминовать - и готово. Там, за угорьем - дракон. Вот уже слышно, как он тарахтит глухо и плавно; добежать - пустяки, - не разорвалось бы сердце. Да нет, на фабричном дворе у Грубера всегда Петр Иваныч зарабатывал приз, полбутылки... Вот и насыпь видна, и заря стала белой под хмурым облаком восхода. Еще немножко, возьмись-ка, Борюшкин, возьмись... Дракон подползает. Нет сил бежать, остановился Петр Иваныч, посмотрел назад. Лес неизбывной стеной, а над лесом, до неба - ступа, а в ней - до неба - яга - корявая, злобная, вековая. Вот, сейчас, сейчас, сейчас настигнет... Стой, стой, стой, дракон! Тебя Борюшкин зовет, твой железный ход догоняет слесарь от Грубера, тебя, стального, тебя, бедного, измызганного, с выбитыми стеклами-глазами, тебя, с хилым, слабым, перебойным, чугунным сердцем - тебя, тебя, тебя. Ну, еще немножко, ну еще... и Петр Иваныч, хватаясь за рельс, упал на песчаную насыпь. А над ним, сдержав с розмаху осатаневшие от грохота копыта, подавая всемилостивую помощь, встал в серебряно-блистающих и тающих лучах солнца, железный, стальной, чугунный, надломленный Дракон Революции.