Щепкин - Страница 65

Театр на глазах одного поколения сменил свое амплуа, из незатейливой забавы для увеселения публики, демонстрации нарядов, когда в зрительном зале люди могли сновать туда и сюда, обмениваться новостями и сплетнями, он превратился в искусство, пробуждающее сознание, гражданские чувства, стал выполнять важную просветительскую миссию. Театр обрел новое лицо в общественной жизни, поэтому престиж и авторитет театра поднялись на качественно новую ступень.

Изменилось положение актера, отношение общества к нему. Именно во времена Щепкина началось формирование того высокого взгляда на актерскую профессию, который стал особенно свойствен двадцатому веку. Актер становится кумиром, звездой, ему рукоплещут, подражают, ему можно доверить президентскую должность, назначить министром, избрать депутатом любого парламента. Вот она, великая сила настоящего искусства!..

Почти с рождения, с самой что ни есть колыбели, лежала перед Щепкиным дорога, она влекла к себе юного путника, манила своей загадочностью и бесконечностью и каждый раз, когда он ступал на нее, вела все дальше и дальше и так до самого последнего часа…

Короткая передышка — и снова в путь по просторам российских городов и сел. Начались эти странствия в Курской губернии, в селе Красном, «что на речке Пенке», а дальше Белгородчина и Харьков, Полтава и Киев, Орел и Тула и, наконец, Москва и Петербург. А оттуда путь вновь лежал в самые глубины Отечества, куда только мог долететь монотонный звон дорожного колокольчика.

Как они были близки в этом обостренном чувстве дороги — Пушкин, Щепкин, Гоголь!.. «Мне бы дорога теперь да дорога, в дождь, слякоть, через леса, через степи, на край света!» — восклицал Николай Васильевич. Эта жажда дороги была желанна и поэту, и артисту. Но как быстро оборвалась она для двоих — слишком рано, стремительно, на недосягаемой высоте подъема! А вот и переживший их на десятилетия странник отправился, сам того не ведая, в свое заключительное путешествие: от 3-го Мещанского переулка, последнего своего московского пристанища, через Нижний Новгород, Казань, Царицын, Саратов, Ростов, Таганрог, где останавливался на один-два дня передохнуть с дороги, выступить в спектаклях местных театров, до курортной Ялты, чтобы там… остановиться навечно…

С дороги Щепкин посылал своим близким и друзьям поклоны, жаловался, что «тяжело играть стало» и переносить дорожные неудобства, а тут еще холод, несмотря на подоспевшее лето, частые дожди, физическое недомогание. По записям eго слуги и друга Александра Григорьевича Алмазова, Михаил Семенович вначале «болезни никакой не ощущал», но «потерял аппетит с самого Ростова» и мучила тошнота. А больше всего тяготило щемящее чувство оторванности от близких. Свое последнее послание с дороги он закончил словами: «… грустно и грустно».

Состояние дел в театральной провинции настроения не поднимало. В Ростове, где он много раз выступал раньше и знал самый радушный прием, впервые получил горькую пощечину. Зритель потерял к своему театру интерес и не пришел на «Горе от ума», даже не прельстившись звонким именем столичного гостя. Обиженный актер вместо спектакля отправился в дорогу. В Керчи, правда, все было иначе. Узнав о приезде Щепкина, актеры уговорили его сыграть в трех спектаклях, хотя сам он не собирался здесь выступать. Сыграл лишь в двух спектаклях — здоровье настолько ухудшилось, что Михаил Семенович боялся не доехать до Алешки. Там он надеялся поправить здоровье и с помощью графа Алексея Константиновича Толстого попасть на аудиенцию императрицы Марии Александровны, отдыхавшей в Ливадии, чтобы рассказать ей о трудностях театральной школы, о злоупотреблениях дирекции и нелегкой судьбе воспитанников, которых сначала «приучают к роскоши, а потом выпускают с ничтожным жалованием на все четыре стороны, прямо на погибель».

Мысли старого артиста также были заняты неблагополучным тогда состоянием первого русского профессионального театра в Ярославле, созданного Ф. Г. Волковым и нуждающегося во внимании и заботе властей. Однако императрица не торопилась принять артиста. «Разумеется, все осталось в мечтах, — писала Александра Ивановна Шуберт, — до Ливадии его не допустили, так ему, голубчику, и не удалась его благородная миссия, и он одиноко скончался в Ялте на руках своего лакея».

Это были, пожалуй, последние заботы великого артиста, которые он, не по своей вине, не смог реализовать. И все же успел он сделать все на этом свете. Михаилу Семеновичу, как писал уже его внук Михаил Александрович, «не осталось больше ничего совершать: он исполнил все, что мог, он не унес в могилу ни одной крупицы своего таланта, он отдал сцене все, чем наделила его природа и что прибавили упорный честный труд и горячая любовь к искусству».

Михаил Семенович предчувствовал свой конец за много дней, и в последнее время эти мысли стали для него привычными. Александра Владимировна Щепкина запечатлела в своих записях один примечательный разговор. В один из теплых майских дней Михаил Семенович вместе с «милой старой трагедией» Марией Степановной Мочаловой-Франциевой, подкармливая на террасе в саду воробьев, вдруг неожиданно и как-то совсем просто обратился к ней со словами: «Помни, трагедия! Ты видишь эти развернувшиеся листья? Прежде чем они упадут на землю, меня уже не будет!» И в самом деле, листва того года опадет уже на его могилу.

В свой предсмертный час, в половине двенадцатого ночи с 11 на 12 августа 1863 года, по свидетельству А. Г. Алмазова, мысли Щепкина были обращены к Гоголю, с кем он ближе всего ощущал свое духовное родство и к кому более других имел дружеское расположение. «За три дня до смерти сознание М. С. потеряно не было, — читаем мы в последней записи Алмазова. — Несколько времени могли отвечать на вопросы, а иногда и не могли… В это время М. С. вдруг подзывают меня и спрашивают: «Александр, а куда Гоголь ушел?» Я им говорю: «Какой Гоголь?» — «Николай Васильевич». — «Он давно уже помер». — «Как помер? Давно ли?» — «Давно». — «Ничего, ничего не помню». Это были его последние слова».

Никто не предполагал, что эта поездка в Крым за здоровьем так печально оборвется. Артист умирал далеко от дома, родных и близких людей среди веселящейся, отдыхающей публики. В этом тоже был какой-то театр, театр абсурда. Некому было решить вопрос об отправке тела покойного в Москву, и оно было предано земле там же, в Ялте. Когда же слух о кончине великого артиста дошел до столицы, театральная общественность, родные, близкие, друзья настояли на том, чтобы прах был перевезен в Москву.

И снова дорога — нескончаемая, неспешная возвратная дорога — к вечному покою. Горестная весть обгоняла траурную повозку. С непокрытыми, склоненными головами выходили навстречу ей люди, чтобы проводить любимого актера в последний путь. Среди них были и актеры, которые играли с ним на сцене, зрители, горячо аплодировавшие его мастерству. И так было на протяжении всего пути до самой Москвы. У Серпуховской заставы его встречали почти вся труппа Малого театра и многие почитатели таланта артиста. Отслужив панихиду 22 сентября 1863 года в церкви Филиппа Митрополита, гроб опустили в могилу на Пятницком кладбище рядом с захоронением Т. Н. Грановского.

Едва до Лондона долетела скорбная весть, А. И. Герцен уже в октябрьском номере «Колокола» публикует свою статью, которая так и называется — «Михаил Семенович Щепкин». Она открывалась словами: «Пустеет Москва… и патриархальное лицо Щепкина исчезло… а оно было крепко вплетено во все воспоминания нашего московского круга…». Да только ли московского?

На российском театральном небосклоне погасла самая яркая и неповторимая звезда, но свет ее идет до наших дней и освещает рождение все новых и новых звезд. По удивительному совпадению год смерти великого артиста стал годом рождения Константина Сергеевича Алексеева, а по мирской славе — Станиславского. Вот уж поистине даровита, неоскудевающа талантами земля русская! Смерть Щепкина будто призвала новый талант к жизни, чтобы развить и умножить его начинания и заповеди, чтобы дать новое дыхание отечественному театру. Но будем точны — не смерть, а жизнь Щепкина, вся его актерская, просветительская деятельность, весь опыт, открытия, работа на будущее театра — все это будет воспринято новым театральным поколением и поднято на новую высоту, наступит новая эпоха в жизни театра, где в свои истинные права вступит режиссер. Сам Станиславский считал Малый театр «тем рычагом, который управлял духовной и интеллектуальной стороной нашей жизни». Он развивает это положение: «Я могу смело сказать, что получил свое воспитание не в гимназии, а в Малом театре. Малый театр — мой университет… Не только дорогие воспоминания связывают нас с Малым театром, нас тесно сближают еще и общие основы нашего искусства, унаследованные от Щепкина и его великих союзников… Мы дух от духа и плоть от плоти Малого театра и гордимся этим».