Щедрый вечер - Страница 34

— Это дело! — одобрительно кивнул головой дядька Себастьян и весело глянул на меня. — Там книжек — море!

— Ой! — самопроизвольно вырвалось у меня. Я сразу же с перепугу прикрыл рукой губы, а все засмеялись, даже отец Себастьяна дружески покачал печальной головой.

А Василий Иванович вынул из кармана записную книжку, отодвинул от себя полумисок со студнем и начал на бумаге выписывать радость для меня.

Я все косился на веселые размашистые буквы, которые так подхватывали друг друга, будто готовились к танцу, и меня обсыпало то ли искрами, то ли звездами. От радости чуть ли не затанцевал на скамейке. Если везет, так везет головорезу!

— Теперь, мальчишка, наверное, начитаешься! — нацелил на меня Василий Иванович насыщенные улыбкой губы, вырвал листок с книжки и подал дяде Себастьяну. — Учись, выходи в люди!

Свадьба заиграла в моих ушах и душе, я совсем затихаю, прислушиваюсь к нему, дальше перевожу взгляд с дядьки Себастьяна на людей, а они наклоняют ко мне улыбающиеся, расцветшие глаза. И только отец Себастьяна почему–то вздыхает.

А в это время под окнами забухали шаги, засветилось, закружило рисованное в облике девушки солнце, и вечер зазвенел молодыми голосами:

То не з моря тумани,

То із коней пара…

Гей, гей, какая же это должна быть битва, когда с лошадей идет пар, как туманы с моря, когда стрелы падают, как мелкий дождик, а мечи блестят, словно солнце в туче?!

И колядки, и тихий Дунай, выплывающий из них, и всадники над Дунаем, и пар с коней, и струны кобзы старика Левка убаюкивали и убаюкивали и усыпили малого. Я уже не слышал, как разъехались гости, как дядька Себастьян снял с меня сапожки и накрыл соньку ежистым солдатским одеялом…

Меня разбудили скрип двери, топот чьих–то сапог и чудной смех. Когда я раскрыл глаза, у порога ровно стояла немолодая грустная женщина, а возле нее сиял хромовыми сапогами веселолицый милиционер, к которому прилипло диковинное прозвище — Хвирточка, и только из–за того, что он научился кричать на людей: «Закрой мне хвирточку» или «Открой мне хвирточку».

Из его рта сейчас вырывался клекот, хрип и что–то подобное на шипение гуся, — все это ему вместе заменяло смех.

— Садитесь, тетка Марина. Что там произошло? — заговорил к женщине дядька Себастьян.

— Эт, пусть он говорит… научился же. — Тетка Марина обиженно сомкнула темные морщинистые губы, села на скамейку и крестом положила на колени тяжелые землистые руки.

— Рассказывай, Василий!

Испорченный граммофон снова захрипел в груди милиционера, и снова — смеха не получилось, но это ничуточку не разволновало Василия, — все его лицо сияло радостью, а глаза наполнялись веселыми слезами.

— Вот не поверите, что я сегодня на контрреволюцию наткнулся! Держу ее, понятно, в кулаке! — победно сказал, а тетка Марина вздохнула.

— На какую это контрреволюцию ты наткнулся? — недоверчиво спросил дядька Себастьян. — Может, на тетку Марину?

— На нее же! Никогда бы и сам не подумал, а вот… село, конешно! Расскажу вам по протокольной форме.

— Рассказывай, как умеешь, — нахмурился и загрустил дядька Себастьян.

— Сегодня раненько поехал я к Якову подковать коня. Захожу себе тихонько во двор, иду к хате, а ухом слышу, что в кузнице шипит кузнечный мех. Это на рождество! — снова зашипел, заклокотал милиционер, вытер рукой слезу. — Удивляюсь, что для Якова и праздника нет, и подхожу к кузнице. И что я только вижу?! Чертов кузнец раздувает огонь, а на огне, как на картине, стоит целехонький пулемет. Тогда, я, понятно, револьвер в руку, а ногой — в дверь и к Якову: «Руки вверх!»

А он на меня, понятно, никакого внимания.

«Пошел ты, — говорит, — Хвирточка, к черту. Людям бог праздник посылает, а ты револьвером играешься, как самашедший».

«Я стрелять буду!» — кричу на кузнеца.

А ему и за ухом не зудит.

«Стреляй, — говорит, — себе в затылок, может, там дурака прибьешь. Чего ты нажабился? Пулемет никогда не видел?»

«За этот пулемет судить будем!»

«За что же меня судить? — рассердился кузнец. — За то, что я смерть перековываю на лемех?»

«Вы мне лемехом баки не забивайте, а фактически скажите, где достали эту смерть?» — припираю его к стенке револьвером, параграфами и даже строгостью закона.

Мялся, крутился, выкручивался человек, и вынужден был признаться, что достал пулемет у гражданки Марины, которая вот осьдечки сидит перед вами и вздыхает, будто этот пулемет не был ее собственностью.

— Тетка Марина, это правда?! — не верится дяде Себастьяну.

— Да правда же, — покачала головой тетка Марина.

— И вы продали пулемет Якову?

— Вот это уже неправда: не продала его, а обменяла.

— Что же это за обмен?

— Я ему отдала пулемет, а он мне кочергу, потому что моя как раз переломилась.

— Так и Яков сказал! — подтвердил милиционер. — Тогда я бегом на улицу, вскочил в сани — и на хутор к тетке Марине. Приезжаю, захожу в хату, а она еще и к столу меня приглашает.

— Как человека же, — тихо отозвалась тетка Марина.

«Где вы, гражданка, прячете свои пулеметы?!» — сразу нагнал ей страху.

«Зачем они тебе, Василий?» — не удивляется, не пугается, а обнаруживает, что еще имеет оружие.

«В милицию надо сдать!»

«Даром или что–то заплатят мне?»

«За это дело тюрьмой заплатим!» — говорю ей.

А она ко мне:

«Хвирточкой ты был, Хвирточкой и остался, хоть и обулся в золотые сапоги».

Рассердился я и начал подвергать обыску. Сопротивления со стороны тетки Марины не было. И нашел я в пристройке, — вот никто не поверит, — еще четыре пулемета и пять немецких и австрийских ружей.

Дядька Себастьян побледнел и обалдело взглянул на тетку Марину:

— Неужели это правда?

— Да правда, чего же…

— Вот какой выискался еще элемент! Наверное, у нее был бандитский арсенал. Повесил я пломбу на ее двери и к вам: как ни есть — это же дальняя ваша родня.

— Тетка Марина, где вы этого бесовского оружия набрали? — с сожалением спросил дядька Себастьян.

— Бандиты, кто же иначе, имели у нее свой тайник! — держался своего милиционер.

Тетка Марина больно повела плечом, легонько ахнула и презрительно взглянула на него:

— Пломба ты, да и больше ничего. Вот ты над этим оружием только сейчас затрусил, а я всю войну тряслась. Вот же, Себастьян, дорогонький, как убили на войне сына, так мой Иван с горя начал, где мог, воровать оружие. Мысль ему, старому, такая пришла в голову: если разворовать ружья, пулеметы и другую нечисть, что стреляет, то не будет чем воевать и меньше погибнет людей на войне. Вот и воровал человек, что мог, воровал и у немцев, и у деникинцев, и у петлюровцев. На этом деле попался и пошел спать в могилу. А Хвирточка уже меня к бандитам приписывает и тюрьмой и пломбой пугает. Так имеет он совесть или у него ее куры склевали?

После этой речи дядька Себастьян распогодился, а милиционер, что все время то возмущался, то недоверчиво хмыкал, то кусал губы, — зашипел, заклекотал, захрипел, протер рукой по глазам и сказал:

— Правильно. Ой, не было этим утром у меня ни совести, ни клепки в голове! — Он пригнулся к тетке Марине, поцеловал ее в привядшую щеку, а потом загрустил: — Оно–то так. А что теперь с чертовыми этими пулеметами делать? Начнут нас таскать по инстанциям, и начнут сомневаться, и допытываться, и протоколы писать и всякую всячину. Вот попали в переплет на самое рождество. Теперь и рюмки не выпьешь, а скачи в уезд на сломанную голову.

— Василий, а не лучше ли будет, чтобы Яков без лишних хлопот забрал себе эти пулеметы — и на огонь? — доверчиво спросила тетка Марина. — Он мне за них сделает и сковородник, и ухваты, и лопату, потому что теперь так туго с железом…

— Эт, сельская наивность! — безнадежно махнул рукой милиционер и задумчиво обратился к дяде Себастьяну: — И какую здесь придумать резолюцию?..

Оно, конечно, ерунда, писать пьесы в четвертом классе, но что сделаешь, когда тебя так тянет к этому писанию? Уже вся школа подсмеивается над моим зудом, уже ко мне прицепилось несколько обидных прозвищ, а кое–кто из одноклассников втайне подшучивает над моей писаниной — рисует на ней и чертики, и дули. Обидно и больно становится от этого, но я бью бедой об землю и держусь своего. Теперь уже, идя на перерыв, я не оставляю свои злосчастные тетради под партой, а засовываю в карман. Что и говорить, неудобство большое, особенно когда приходится кувыркаться, но искусство требует жертв.