Щастье - Страница 10

В аптеке я купил упаковку аспирина и кокаин. Это было утром. Утром следующего дня бригада Миксера довезёт нас на своем драндулете до границы. Попытки сторговаться на поездку до конечной цели — максимум час ехать, безнадежно уверял Фиговидец — ни к чему не привели. «Я своих парней на край света не пошлю, — угрюмо сказал Миксер. — Голову ни за что в Джунглях сложить. Час, скажи, пожалуйста! Ты, — обернулся он ко мне, — видел, чтобы человек отсюда поехал в Автово и нормально вернулся?»

Такого я не видел, поэтому замолчал и кивнул Фиговидцу, чтобы он замолчал тоже. Фарисей понял, но продолжал ныть. Тогда стоявший рядом Муха взял его за руку и оттащил в сторонку — где он ещё долго увещевал Муху и пространство, приводя факты из далёкого прошлого. В головах этого народца с В.О. прошлое очень живучее.

Когда я привёз Фиговидца на нашу сторону (вышло проще, чем думали: его переправили контрабандисты, с партией женского белья и кофе) и поместил в своем апартаменте, Муха и Жёвка не отходили от него ни на шаг. Они таращились на него, как дети. Они трогали, щупали, вскользь, словно нечаянно, задевали плечом и руками — и снова прикасались тем или иным способом. Но и он вёл себя не лучше. Не желая выглядеть назойливым ребенком («почему» и «что это» так и рвали его плотно сжатые губы), он балансировал между самодовольным любопытством туриста и откровенной учёной любознательностью и, задав-таки свои «почему» и «что», пускался в объяснения, сравнения, примеры из книг, топил вопрос в следующей за ним цитате — которая когда-то, вероятно, была на этот вопрос исчерпывающим ответом.

Он был с рюкзаком, в ватнике; на длинном носу укромно гнездились очки. Оказалось невозможным убедить его их снять. Он послушно снимал и клал очки в карман, а через две минуты они снова красовались на своём месте. Если не тонированные, не затемнённые, с очевидными диоптриями очки аборигенов злили, то ватник приводил их в состояние шока. Экипировку довершали несколько толстых тетрадей и связка карандашей. («Для полевых лингвистических исследований, — сказал Фиговидец спокойно. — Если по уму, нужно было взять и каталожные карточки, но они не влезли. Потом систематизирую».) После двух робких попыток прогуляться (в первый раз его еле отбил у детей Муха, во второй их обоих я отбивал у подвыпивших дворников) я велел ему не высовываться из квартиры дальше балкона, где он и уселся с подзорной трубой, которую тут же пришлось отобрать.

— Кому какое дело? — взорвался он. — У нас никто не интересуется, в чём ты ходишь и чем занят на своем балконе. Все люди разные: кто-то дружит с пижонами, кто-то — фольклорист, один в сюртуке, другой — в ватнике, или попеременно. — Он машет сигаретой, набирает в себя воздух, давится, перхает, изнемогает, и на выдохе негодование вылетает из него клубом дыма. — Если я ношу сатиновые трусы в горошек, — вопрошает он, гримаской давая понять, что пример с трусами — риторический, — повод ли это наподдать мне по жопе?

— Да, — говорю я.

— Фиг, миленький, — говорит Муха застенчиво, — у вас одеваются, чтобы отличаться, а у нас — чтобы быть похожими.

— Я и надел ватник, чтобы не отличаться. Ходит же народ в ватниках?

— Нет.

Он подвигал губами, прожёвывая это «нет», жёсткое и жилистое. Ему не хотелось глотать.

— А труба чем помешала?

— Люди решат, что ты смотришь к ним в окна, — объяснил Муха. — Ну, подглядываешь. Решат, что ты извращенец или хочешь что-то украсть.

— Зачем мне подглядывать? Как они вообще увидят, что я тут сижу?

— Они увидят всё.

Я видел, как он померк и напрягся, как проступил бледной краской стыд будущих ненужных унижений и кожа треснула морщинами под напором всего, чего он не знал, не ждал, не предчувствовал, не мог допустить или, допустив, связать с собой. Ему было ещё только неуютно, но завтрашний день уже искажал горем его лицо.

— Я здесь чужой, — сказал Фиговидец покорно.

— Что же будет там, где мы все чужие? — сказал Муха с огромным удивлением, впервые оценив масштаб проблемы.

Я посмотрел на Фиговидца.

— Ты можешь вернуться.

Фарисей гордо, отвергающе дёрнулся и налетел на один из трёх привезённых утром ящиков водки.

— Это что?

— Твёрдая валюта.

Фиговидец нагнулся, сунул руку, в руке появилась бутылка, в бутылке забулькало.

— Твёрдая валюта?

— Тверже не придумаешь, — успокоил его Муха. Он повернулся ко мне: — Трёх хватит?

— Нам больше всё равно не взять.

— Ладно, ещё же боны. Миксер говорит, что в принципе — (против его воли, это слово сделало отстранённой, подчеркнуто теоретической всю фразу) — их берут.

Он опускается на колени над картой, над красками и буквами, которые Фиговидец разметал по полу. Сияющая гармония святыни (карта лежит легко и просто, как умеют лежать только мраморные тела статуй или отдыхающие тела животных — как жизнью, кровью и воздухом наполненные незнаемым ими совершенством) озаряет его склонённое лицо и принимает в себя, растворяя, полную смиренной радости фигурку. Губы его шевелятся, словно читая; я уверен, что он не видит букв, не может сложить из них ни одного названия, он ослеплён ими, ему приходится зажмуриться, прежде чем начать рассуждать.

— Логически у нас два пути, — рассуждал Муха. — Ехать вдоль реки, полосой отчуждения, или ехать на север, на Гражданку.

Фиговидец поднимает от карты недоумевающие глаза. — Нет, — говорит он, — какая же тут логика? Зачем ехать на север? Мы вот здесь? — уточняет он, аккуратно ставя палец. — Почему бы не поехать сразу направо? — (Палец ползет вправо.)

Муха соображает, соотнося незнакомые очертания со знакомым ландшафтом.

— Не, там же Джунгли.

Фиговидец пожал плечами.

— Твоя проблемы в том, что ты не воспринимаешь это как проблему, — заметил я.

— Пойдём-ка, — сказал Муха, подумав. — Мы их тебе покажем. Заодно заберём Жёвку из школы. — Он вопросительно мне моргнул. — Ты напишешь поручительство?

— Уж лучше его выкупить. В счёт наследства.

— Ага. — И он добавил, обращаясь ко мне, но глядя на Фиговидца: — И дай ему свою коричневую куртку. — И Фиговидцу: — Это недалеко.

Это было недалеко, но нам пришлось обогнуть китайский квартал, полоскавшийся на ветру — как флажки или бельё — резким чужим шумом. Фиговидец жадно косился в сторону этого шума, на уцелевшие грязно-жёлтые куски старой развалившейся стены, на бараки, и пагоды, и снующих людей, но терпел. Он даже не заикнулся о своем явном желании подойти ко всему этому поближе. Однако Муха перехватил и его взгляды, и желание.

— Китайцы — крысы, — сообщил он. — Грязные, вшивые, тифозные, подлые крысы. Пожалеешь, пустишь куда-нибудь в уголок китайца — а через день у тебя там будет двадцать пять китайцев, а через неделю тебя из твоего же дома на улицу вышвырнут. А ты помнишь, — (это уже мне), — как раз когда мы учились, был эксперимент по совместному обучению? Они стукачи все до последнего, а как драться — так только вдесятером на одного. Читать-писать еле выучивались — подлые, а тупые. Из каких они пещер к нам повылезли, хотел бы я знать.

— Ты ошибаешься, — сказал Фиговидец спокойно. (Впервые столкнувшись с народным предрассудком, он с терпеливым ещё недоумением вглядывался в его лицо.) — Это очень древняя и культурная нация.

Муха сострадательно улыбнулся.

— Так то, наверное, другие. — Он задумался. — От этих воняет, — выложил он последний и (он должен был так думать) наиболее убедительный для фарисея аргумент. Бедный Муха. Для фарисея он сам ощутимо пованивал.

Как и всё вокруг. Дорога, не разделённая на проезжую часть и тротуар, была густо усеяна мусором, в котором преобладали полиэтиленовые пакеты и тусклые клочья целлофана. В густой грязной воде луж плавало столько окурков, как если бы их высыпали туда намеренно. С просохших участков ветер поднимал мелкий лёгкий сор и песок, щедро оставленный зимой. Тухлые грязные запахи были столь сильны, что казались овеществлёнными, валяющимися повсюду, как гниющая падаль. Машины, проезжая, поднимали зловонные тучи. Люди — на этой дороге их почти не было, а кто был, торопился поскорее уйти — походили на кульки, скрывавшие под серой скрученной бумагой одежды всё тот же смрад. Некоторые машины норовили промчаться так, чтобы забрызгать грязью пешеходов; вслед им летели проклятия и камни. Муха первым свернул на тропинку, петлявшую в истерзанном кустарнике. Впереди были мягкое ровное тепло, усиливающийся запах земли, и мёртвая жёлто-коричневая трава показала свой юный зелёный подшёрсток.