Шапка Мономаха - Страница 16

Некоторое время Ратибор наблюдал за метаниями армянина между очагом и столом. Наконец спросил:

– Для чего я привез тебя из Киева?

– Чтобы князь был жив, – ответил лекарь, пролив варево из ложки на пол.

– Я привез тебя для того, – медленно проговорил воевода, – чтобы ты предрек ему смерть, как ты обычно делаешь с теми, кого лечишь.

Армянин повернулся к нему и гордо сказал:

– Я не лечу тех, кому предрекаю смерть, потому что их уже нельзя исцелить. Я лечу только тех, в ком не вижу еще знаков смерти.

Ратибор подошел к столу, посмотрел в книгу, перевернул лист.

– Ты получишь много серебра, если увидишь в князе знаки скорой смерти.

– Мне не нужно…

– А если ты не увидишь их, – перебил воевода, – то я сам, хотя и не лекарь, увижу эти знаки в тебе. Но никому не скажу об этом. Ты просто умрешь. И я не обещаю, что тебя смогут похоронить твои единоверцы. Веришь в мое предречение? – он упер палец, будто нож, в живот армянина.

Лекарь содрогнулся.

– Верю. Но меня заподозрят в отравлении князя. От его болезни не умирают быстро.

– Тебя не заподозрят. Ведь ты искусный лекарь. Иди к князю и объяви ему, что он умрет через три дня.

Армянин задумался.

– Я сделаю это через три дня. Три дня мне нужны, чтобы приблизить смерть князя. А после объявления срока я уже не буду лечить его, ибо я не сильнее Бога.

После разговора с лекарем Ратибор вышел на двор. Метель еще не кончилась, а снегу уже насыпало вдоволь, до самых ворот стелилась ровная пелена без единого следа. Гриди и отроки отсиживались в молодечных, холопы тоже прятались от непогоды. Воевода направился к конюшням. У отрока, чистившего коня, спросил, выезжал ли кто недавно со двора.

– Выезжать не выезжал, а ногами – выходил. Баба выходила, черница.

К изумлению отрока, Ратибор выругался и потребовал коня.

– А чего, надо было не пускать ее? – смутился он. – Так она неприметная, шмыгнула туда да обратно. В метели не сразу и разглядишь.

Воевода оседлал своего жеребца и направил к стоявшему недалеко Спасскому собору. Площадь городского детинца, как и княжий двор, была пуста, но в церкви готовились к вечерней службе. Внутри ярко пылали свечи, распевались певчие, разучивая новый лад. Ратибор оставил коня у коновязи и, оглянувшись по сторонам, двинулся в обход храма. В маленьком приделе-голбце сбоку церкви была своя дверка. Воевода громко застучал в нее. Едва она открылась, Ратибор шагнул внутрь и закрыл дверь на крючок.

– Немедля выйди вон.

Голос Гиды-Анастасии был тверд, но он уловил в нем и растерянность.

– Не выйду, не кричи.

Он осмотрелся. В крошечной каморе было много ларей и поставцов с книгами и мало места для человека.

– Как ты можешь жить в этом амбаре?

Гида приехала в Чернигов седмицу назад втайне от князя и дружины. Но Ратибору она вынуждена была открыться. Только он мог утаить от Мономаха ее приезд, и от него же она могла узнавать о здоровье князя.

– Ты говорила мне, что не пойдешь к нему и будешь только молиться о нем поблизости. Ты солгала.

– Владимир не видел меня. Он был в забытьи.

– Он видел тебя, – скрипнул зубами Ратибор, повернулся к стене и прижался к ней лбом. – Зачем ты приехала? Чтобы мучить меня?

Внезапно он развернулся и толкнул княгиню к стене, уперся руками по обе стороны от ее головы. Дышал ей в лицо и близко смотрел в глаза.

– Ты больше не его жена. Теперь ты никто и принадлежишь только мне. И твои монашьи одежды не уберегут тебя, если…

– Я принадлежу не тебе, а Богу, – сурово возвысила голос монахиня. – Бойся отнять у Него то, что Он взял от мира.

Ратибор опустился на ларь возле другой стены.

– Я служу Мономаху, как ты и хотела, – в бессилии произнес он. – Но не потому, что ты желала этого. Я мог бы уйти в Киев, к Святополку. Я остался в Чернигове, чтобы насладиться унижением Мономаха. После смерти князя Всеволода он слаб и знает это. Он никогда не сможет сесть в Киеве… Теперь он при смерти. Я даже жалею, что все так быстро кончится. Если бы он не собрался помирать, я бы изыскал способы унизить его еще более. Отнять у него все… Все, что еще осталось. Чернигов, Переяславль…

– Покайся, Ратибор, – с тихой печалью прервала его княгиня.

Воевода удивленно замолк. Потом сказал:

– Я не более грешен, чем все. И чем ты, Гида.

– Ты ослеп от зависти к Мономаху и не видишь греха. Покайся, тогда прозришь.

– Покайся ты, Гида, – ответил воевода, уходя из каморы, – в том, что я ослеп из-за тебя.

Через три дня князь узнал, что умирает. Он призвал к себе боярина Георгия Симонича и послал его в Печерскую обитель, к монаху Агапиту, прозванному Целителем.

– Умоли его приехать ко мне. А не захочет, так прислал бы мне с тобой своего снадобья, которым лечит всех.

– Сделаю, князь, – пообещал Георгий, сел на коня и быстрее ветра помчался к Киеву.

12

Святополк Изяславич, изнемогший от войны, зимой помирился с половцами. Мир стоил ему очень дорого – много серебра, тонких тканей, бочек с медом и драгоценных мехов. Отдавать все это в степь было нестерпимо жалко. Чтобы не так горек казался купленный мир и чтоб не обманули хитророжие половцы, князь потребовал залога – дочку самого Тугоркана в жены. Послы хана, довольно усмехаясь, согласились. Но пожелали по обычаю взять за невесту выкуп – совсем немного: еще четверть от того, что уже дала Русь за мир. Стиснув зубы, Святополк улыбался им в ответ. Свадьбу порешили играть на весенний солнцеворот. Княжну-половчанку должны были привезти в Киев со дня на день.

С утра князь пребывал в мечтательном нетерпении, будто безусый отрок в ожидании первой ночи. Накануне прискакал гонец: половецкий обоз с невестой перевалил за Трубеж. Завтра надо снаряжать дружину, выходить навстречу. Там, в Берестовом, князь увидит наконец нареченную. А пока что Святополк грезил над Соломоновой Песнью песней, грыз орехи в белой сладкой оболочине и гнал прочь бояр, лезших к нему со своими досажденьями.

Боярин Наслав Коснячич оказался настырней других. Водворился в палату и стал столбом, не желая уходить. В руках мял пергаменный свиток.

– О чести твоей пекусь, князь, – настаивал боярин. – Крамола у тебя под боком зреет.

«Округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои – как…»

– А? – Святополк с усилием оторвался от книги. – Чьим боком?

– Твоим, князь. Печерские монахи возводят хулу на тебя. Вот прочти.

Наслав Коснячич протянул князю свиток.

– Это писание печерского книжника ходит по домам нарочитых мужей уже в нескольких списках. Списки те делают в книжне софийской церкви и в Андреевском монастыре, где игуменьей сестра князя Мономаха. Затем злонамеренно пускают по рукам.

Святополк, захолодев сердцем, развернул скрученные листы, впился глазами в письмена.

– Повесть о нахождении половцев на Русь, – прочел он заглавие и побежал дальше. – Наказывает нас Бог нашествием поганых, чтобы мы воздерживались от злых дел… Для этого в праздники посылает нам сетование… На Вознесение Господне – первая напасть у Треполя, вторая – в праздник Бориса и Глеба… И был плач велик в нашей земле… За грехи и неправды, за умножение беззакония нашего… Беззакония нашего? – повторил он, бледнея.

– В беззаконии тебя обличают, князь, – покивал боярин. – В грехах и неправдах. Чернеца этого, писавшего злопакостную повесть, я знавал в отрочестве. Родитель его, из торговых людей, был в зачинщиках того мятежа, когда чернь изгнала из Киева твоего отца князя Изяслава и моего отца тысяцкого вместе с ним. И в отпрыске мятежное семя проросло, хотя он и укрылся в монастыре.

– …Сказали князю мужи разумные: не пытайся идти против поганых… – читал Святополк, наполняясь гневом. – А другие, неразумные говорили: пойди, князь. И послушал их…