Шантаж - Страница 64

– Хорошо все-таки, что не татарин. Он что, из тех Юсуповых, чей князек Распутина утопил? Хорошее дело для России сделал. Значит, Миша вправе претендовать на их поместье Архангельское? – И рассмеялся своей шутке, глядя на дочь веселыми глазами.

Вере Петровне и Свете тоже понравился его юмор.

– Хорошо бы хоть дворец оттягать – там такой музей роскошный! Да жаль, ничего не получится! Не вернет добро победивший пролетариат, – смеясь, поддержала Света.

Григорьев наконец почувствовал, что семейная атмосфера потеплела.

– А как же ваши с Николаем Егоровичем матримониальные планы? – впервые улыбнувшись, спросила мужа Вера Петровна. – Ты от них отступился? На тебя не похоже.

– Вот как ты меня знаешь, Вера! Тебя не проведешь! – лукаво улыбаясь, признался Иван Кузьмич. – Конечно, не отступился – мы с ним обязательно породнимся. – Видя, что жена и дочь непонимающе уставились на него, засмеялся и пояснил: – Просто я внес в свой план корректировки. Мы выдадим за Олега другую нашу дочь – Надежду. Ведь мы приняли ее в нашу семью? Она почти так же хороша, как Света. Так пусть Олег и получит в жены ее сестру! – И Григорьев пристально, как-то остро посмотрел в испуганные глаза Веры Петровны.

Неужели узнал правду? Ох, неспроста это сказано! Она обомлела от мелькнувшей догадки, смущенно отвела глаза, не выдержав его испытующего взгляда, инстинктивно чувствуя подвох.

Покончили с десертом; Света ушла на занятия в консерваторию. Иван Кузьмич взял жену за руку и ласково предложил:

– Пойдем, Веруся, на диванчик – посидим рядком, поговорим ладком. Ведь есть о чем?

Вера Петровна молча последовала за ним в гостиную; супруги удобно устроились на диване, подложив под спину мягкие подушки. Вкусный обед, согласие, что во время него установилось, располагали к задушевному разговору.

– Знаешь, Веруся, я вида не показывал, но в душе переживал, что ты от меня как-то отдалилась, – беззастенчиво соврал Григорьев, стремясь поскорее добиться примирения. – Если чем тебя обидел – не лучше ли прямо сказать? Ты же не любишь кривить душой.

– Дело не в обиде, Ваня. Просто последнее время вижу вместо тебя другого человека. Не того, кто любил меня, а такого, для которого важны только собственные интересы. – Вера Петровна проговорила это залпом, словно боялась, что муж ее перебьет, и умолкла, глядя на него с печалью и укором; все же облегчила душу – тяжело столько времени носить это в себе.

Горькая ее критика больно кольнула самолюбие Григорьева, но, верный себе, он сдержался и с деланным недоумением развел руками.

– Ну знаешь, Веруся, я не согласен! Все, что я делаю, – все для тебя, для Светы, для нашей семьи. Чем же я тебя так обидел?

– Ничего ты, стало быть, не понял, Ваня! – понурившись, тихо прошептала Вера Петровна, но собралась с духом, прямо посмотрела ему в глаза – последняя попытка донести до него простую, как ей казалось, истину. – Что ты сейчас сказал – только красивые слова. Ты считаешься лишь с собой, со своими удобствами. До других тебе дела нет. – Надо удержать подступающие слезы. – Почему я болею? А потому, что... и в постели ты все делаешь... как тебе хорошо... А обо мне и не думаешь! И еще: что ты сделал доброго для близких нам людей? Мы не раз с тобой об этом говорили... Я своего мнения не изменила.

«Ну вот, начинается! – разозлился Григорьев, ожидая конца этой паузы и отлично понимая, о чем пойдет речь. – Сколько можно говорить об одном и том же?» Но опять сдержался и с показным смирением приготовился слушать жену.

– Я тебя стала... бояться. Мне трудно делиться с тобой заботами, сомнениями. Мы перестали понимать друг друга, словно чужие! – Не выдержав напряжения, Вера Петровна расплакалась, захлебываясь слезами, – горько сознавать крах своего семейного счастья.

Но Григорьева не растрогали ее слезы. «Эх, никогда Вера умом не блистала, а к старости так просто сдурела. Такую жизнь ей создал, а она, неблагодарная, не ценит!» – мысленно возмущался он, но вслух мягко, как раньше, предложил:

– Слушай, Веруся, будет слезы лить. Лучше скажи конкретно – что сделать, чтоб ты стала мною довольна?

От такого прямого вопроса Вера Петровна растерялась. В душе она чувствовала: не понял он, не осознал суть ее обиды. Но не мешает убедиться, что муж готов считаться с ее мнением. И она так же прямо высказала свое горячее желание помочь сестре:

– Вот ты сейчас сказал, Ваня, что все для меня сделаешь, – конечно, в разумных пределах. – И с надеждой посмотрела ему в глаза. – А я хожу и переживаю, боюсь к тебе обратиться: знаю – откажешь.

– Да говори же, не мучай! – не выдержал Григорьев, закипая злостью – догадался, о ком пойдет речь.

– Помоги Славе и Варе получить квартиру. Чтобы у них и их детей были нормальные условия, как у нас с тобой. Если не государственную, то хотя бы кооперативную.

– Вон чего захотели! Такую квартиру, как у нас! – уже не скрывая злой иронии, процедил сквозь зубы Иван Кузьмич. – А кто они такие? Лимитчики! Пусть поработают, заслужат. – Вновь став самим собой, почувствовал облегчение. – Ну никак не могу вдолбить в твою тупую голову! – уже не сдерживаясь, крикнул он в запальчивости. – Для нас – все сделаю! Для всяких там родственничков – и думать не стану! Не хочешь ты, видно, со мной больше ладить. Ну что ж, пускай! – Резко поднялся и ушел в кабинет, ругая себя за несдержанность, но абсолютно убежденный в своей правоте.

Трещина в их отношениях грозила перерасти в пропасть.

В доме Григорьевых готовилось большое празднество: Светлане исполнялось двадцать лет – знаменательная, круглая дата!

Несмотря на размолвку с мужем, а может быть, именно из-за нее Вера Петровна целиком посвятила себя хозяйственным заботам. Надо переделать массу дел, предусмотреть каждую мелочь, чтобы семейный праздник прошел безупречно, запомнился Светочке на всю жизнь.

Иван Кузьмич помогал ей обеспечить празднование дня рождения дочери всем необходимым: никто пусть не заметит трещины, образовавшейся в отношениях с женой. Званый вечер решили провести в городской квартире: она достаточно большая, чтобы разместить гостей, и дома куда уютнее и комфортнее, чем в ресторане.

Накануне, сговорившись с Надей, Светлана с утра поехала в парикмахерскую на улице Горького. Девушкам хотелось сделать необычайно эффектные прически – под стать празднику. Встретились в метро, на станции «Охотный ряд»; поднялись наверх и пошли пешком: в такой чудесный, солнечный мартовский день как не прогуляться. Звенела капель; шагали, весело болтая, обмениваясь впечатлениями. Все на них смотрели – и засматривались: богата Россия красавицами! Обе высокие, видные; одна – яркая блондинка, утонченная, элегантная; другая – синеглазая шатенка, по-спортивному подтянутая, длинноногая. Каждая по-своему неповторимо хороша. Мужчины неизменно провожали их восхищенными взглядами.

– Завидую тебе, Светка, белой завистью! – Надежда замедлила шаг у витрины магазина «Подарки» – что-то ей там понравилось. – Твой Миша – такой уверенный в себе, спокойный, положительный. Он-то своего добьется! – И, вздохнув, поделилась своей заботой: – А вот мой Костик меня все больше разочаровывает.

– Это почему же? Говорила ведь – любит и тебе, кроме него, никто не нужен, – удивилась Светлана.

Она лишь раз видела Костю, и то издали, на соревнованиях. Он сам не хотел знакомиться – чуждался их компании.

– Знаю я эту «золотую молодежь» – папочкины детки. Не желаю с ними иметь ничего общего! – каждый раз говорил он Наде, отвергая все попытки включить его в число друзей Светланы. – Ты хороводься с ними, раз уж так любишь подругу, но меня уволь! Хотя и тебе они не компания, не нашего поля ягоды.

Но главная причина заключалась, конечно, в том, что Костя ревновал Надю к Олегу и не желал с ним общаться. Как ни убеждала она его, что равнодушна к другу Светланы, как ни доказывала ему свою любовь – он инстинктивно чувствовал со стороны Олега угрозу их счастью.