Шальные миллионы - Страница 20

— Я с удовольствием. Очень хочу побывать в Америке.

— С работой там, в станице, рассчитайся. Пропишу тебя в Питере, и будет у тебя своя квартира. А там, дальше, найдем тебе и работу. Пока же…

Он пристально заглянул ей в глаза, будто бы размышлял, говорить о своем намерении или нет.

— Пока же… Будь у меня наперсницей. Вроде доктора Ватсона при Шерлоке Холмсе, — а?

В ту ночь Анюта долго не могла заснуть. Слишком круто и почти фантастически поворачивалась ее жизнь.

Анюта неплохо знала английский язык, преуспевала в институте, теперь же, готовясь к поездке в Америку, решила нанять преподавателя и заниматься английским по четыре часа в день. Пять-шесть часов она по-прежнему отводила творчеству, писала новую повесть. Такой модус жизни установила для себя после опубликования в столичном журнале первого рассказа, — тогда же местный маститый писатель ей сказал: «У тебя, дочка, нежный, ласковый русский язык, и есть музыка в слоге, а это — первый признак большого таланта. Пиши каждый день, и тогда ты будешь большой русской писательницей».

С тех пор она писала много и, как Чайковский, могла о себе сказать: «Я работаю каждый день, как сапожник».

И уже вскоре, когда ей было двадцать три года, в местном издательстве вышла первая книга ее рассказов «Хозяйка Дона», — так называли ее в станице, — а еще через год ее принимали в члены Союза писателей. Тот же ветеран, — кстати, и хороший писатель, — дал рекомендацию Анне и, поздравляя ее, сказал: «Очень рад за тебя, очень… мы с тобой два полюса: я самый старый писатель на средней Волге, ты — самая молодая. И помни, Анюта: в мировой литературе всегда было мало женщин прозаиков, а в русской их и совсем не было. Ты должна постоять за честь женщин».

Сегодня она поднялась в семь часов и в нетерпении подошла к письменному столу. И на первой странице большими буквами вывела: «Шальные миллионы».

Решила писать историю, подобную той, которая происходила с ней самой. Конечно же, подобную и ни в коем разе не копировать. Все персонажи только похожи на своих прототипов, но реально не существующие, эпизоды тоже навеяны происшедшими. И повесть, а не рассказ, — она снова берется за большую вещь. «Справлюсь ли, хватит ли сил? Помоги, Господи!»

Устремив взгляд в окно, на крону леса, вспомнила о работе на Дону, о родном хуторе, — чутье ей говорило, что прошлая милая жизнь в отчем краю отлетает, она теперь туда не вернется, а будет приезжать, как Костя, на отдых, что красивый и гордый Санкт-Петербург становится ее судьбой. И что самое главное: сбылась ее мечта о свободной творческой жизни, — хотя бы год-два она может писать и ни о чем не думать. У нее есть деньги, она будет жить скромно, бережливо, и писать, писать…

Ее планида — в творчестве, она непременно станет автором новых и новых книг.

Склонилась над тетрадью, начала писать. И скоро целиком ушла в мир своих фантазий, в тот заветный, желанный мир грез, где живут ее герои, ставшие вдруг близкими и дорогими.

Повесть ее с самого начала пошла быстро. В первой главе она живописала Дон и речной глиссер, и моториста-девушку, она же почтальон, — развозит по прибрежным хуторам почту… — и писала ее с любовью, делала ее очень красивой.

У нее была особая творческая манера, — уж не недостаток ли это? — она хотела видеть своих героев людьми высокими, благородными и непременно красивыми. Особенно женщин. Может, они у нее на родине, на Дону, и действительно были таковыми?

Вот и в этой новой повести в хутор, где живет ее героиня, приезжает из Москвы молодой человек, — бизнесмен в духе времени, миллионер, и не из тех, которые наживают миллионы перепродажей, а глава фирмы, производящей консервы из продукции пригородного совхоза. Он молод и тоже хорош собой…

Перо ее летало по страницам, — на этот раз она писала так быстро, что рука едва поспевала за мыслью. И было уже девять утра. В дверях появился Костя:

— Эй, работник, вас ожидает завтрак.

Из кухни-столовой шел соблазнительный запах жареной картошки и малосольных огурцов. Костя сам приготовил еду, и оба они с дядей уже сидели за столом.

Анюте было неловко, но спускалась по лестнице счастливая. Говорила:

— Хорошо бы так всегда: мужчины стоят у плиты, а женщины дрыхнут до обеда.

— Знаем, знаем, как ты дрыхнешь, — корил ее дед. — Спозаранку встала. Я ведь был на дворе, когда ты поднялась. Молодая, тебе бы спать без задних ног, а ты ровно дед столетний, сон гонишь. Поди, рассказы все пишешь. В прошлую зиму сколько тут написала. Ты хоть бы читала нам.

— Я, дедушка, мною рассказов решила написать, да вот удастся ли соорудить хоть один стоящий?

— Не скромничай слишком-то, — продолжал дед, — книжку твою прочитал: у тебя все рассказы интересные и, пожалуй, получше будут, чем у Чехова, — у того все стонут и плачут, будто в лесу заблудились. Сам, бедолага, хворый был, так и люди у него мешком прибитые. У тебя же люди крепкие, умные, и каждый при деле. Одним словом, — дончаки! Умница ты у нас. И как только в головушке твоей такой красивой столько таланта поместилось!

Анюта не носила модных коротких юбок, и куртки со множеством молний и карманов у нее не было. Одета просто: кофта белая с маленьким кружевным воротничком и юбка расклешенная книзу колоколом, на плечах — ею же связанная дымчатая накидка без рукавов. Копна шелковистых волос небрежно кинута на затылок. Все в ней было по-домашнему и дышало свежим ароматом молодости, нерастраченной силы и могучей женской природы. Впрочем, лицо выдавало нежность и хрупкость девичьей натуры, оно было младенчески свежим, а глаза светились наивной верой. Она была спокойна, как бывают спокойны дети, казалось, что тревоги жизни ее не коснулись. И красота ее была природной, таинственно притягательной. Костя поймал себя на мысли, что смотреть на нее было ему не просто, он вдруг понял, — и ему стало страшно от этого, — что Анюта будет принадлежать не ему, — теперь уж не было сомнений, что любит ее, и так, как не любил ни одну женщину, — возможно, просто не знал, что же такое — любовь…

Вчера вечером звонила Амалия, спрашивала о квартире, даче, — он сказал, что в порядке, а сам еще и не бывал там. И не думал, как быть Амалии, — лететь ли в Питер или отдыхать там, соврал: «Живи там, это необходимо, — я прилечу к тебе, и мы все решим».

Почему это необходимо, когда он прилетит — этого и сам не знал, а только хотел, чтобы Амалия жила у отца и не путалась у него под ногами. «А еще недавно стремился к ней, мечтал… О, Боже! Слаб человек и не ведает, куда пойдет завтра, что будет делать…»

За завтраком он почти ничего не говорил, а ел мало и рассеянно, — боялся лишний раз поднять глаза и посмотреть на Анну. Хотелось бы глядеть на нее и глядеть, а — не может. Красота, как и солнце, — ослепляет.

Зазвонил телефон. Говорил Старрок:

— Костя, приезжай. Есть дело, которое могу доверить только тебе. Скорее. На машину и — ко мне.

В голосе слышались нотки благодарности, почти нежность. «Доволен, — подумал Костя. — Пересчитал все, доволен». Поднялся, сказал:

— Вызывают на службу.

И — к дяде:

— Поживу у вас. А? Не возражаете?

— Костя! Что это такое ты говоришь? Ты же знаешь: люблю тебя как сына и всегда рад тебе. Да и Аннушка, я думаю…

Тронул девушку за плечо.

— А-а?..

Анна смотрела на Костю.

— Нам без вас будет скучно. Приезжайте скорее, а если задержитесь — звоните.

И глаза ее выражали: «Да, нам без вас скучно. Слышите?..»

С радостным, волнующим сознанием, что он нужен, приятен Анне, подходил к машине.

Костя подъехал к милиции на «мерседесе», и, кажется, никто этому факту не придал значения. Поставил машину под окнами своего кабинета.

Генерал принял Костю радушно: вышел навстречу, тряс руку.

— Майор… Через месяц ты — подполковник. Звонил министру, — подпишет.

Говорил тихо, не хотел, чтобы их слышали.

Прошел на свое место, посадил Костю рядом. Долго подступался к разговору, что-то мешало. Вышел за дверь, вернулся.