Шальные миллионы - Страница 2

— А вы к нам надолго? Если не секрет, — по каким делам?

— Я — научный работник. Приехал в университет, к профессору, моему руководителю.

Говорил спокойно, ровно, только вот глаза его, черные, круглые, как у ночной птицы, выжидающе и нехорошо блестели. «Научный сотрудник, — подумала она. — Это хорошо, очень хорошо. Человек моего круга». И зачем-то решила: «С таким не стыдно и появиться на людях, хотя он и грузин».

Чувствовала во всем теле необычайную легкость, — такой никогда не было. «Вот вино… Будто бы возносишься на небо. Паришь в облаках». Не было страха, тревоги, была невесомость и радость, — такая, как в детстве, какую давно она не испытывала.

— Хорошее вино, но… странное, — сказала заплетающимся языком и засмеялась. «Не надо бы мне смеяться», — мелькала мысль, но и мысли были невесомы, в голове не задерживались. «В конце концов я не девочка, могу распоряжаться собой, — думала она. — Да, конечно! — убеждала она кого-то, кто пытался ей возразить, призвать к осторожности. — Я хозяйка, я взрослая, и все вы убирайтесь вон!»

Тариэла видела как в тумане, — он словно разгоряченный конь посверкивал глазами и будто бы подавался к ней всем телом.

— Да что с вами, Амалия? — раздался его голос. В первый раз он назвал ее по имени, назвал громко, и голос его отдался эхом, так, словно они были в церкви, под высокими сводами. — Это такое вино, «Абрау-Дюрсо». Так действуют первая, вторая рюмки, а если ты выпьешь третью…

«Ты выпьешь. Он зовет меня на «ты»…» — думала она, но обиды не возникало. Да, да, конечно. Она не станет возражать. Вино и вправду хорошее.

Выпила третью рюмку. Ждала, что голова прояснится, речь станет твердой, но после третьей рюмки в теле прибавилось воздушной легкости, и ей стало еще веселее. Смотрела на Тариэла и смеялась, и куда-то летела, и не было в ее душе ни страха, ни сомнений.

Он медленно поднялся, подошел к ней, — она инстинктивно выставила вперед руки, а он вдруг стал опускаться и встал перед ней на колени. И она почувствовала, как руки его, — сильные, теплые, — скользнули по чулкам, коленям. Амалия сжалась от пробежавшей сладкой лихорадки, схватила его голову, но руки были слабы. Не было зла, протеста, а было по-прежнему весело, хорошо. Ко всем другим детским радостным чувствам прибавилось знакомое волнение, — она часто, глубоко дышит, ворошит его волосы, обнимает голову…

Он приподнял ее, понес в коридор. Толкнул первую же дверь, — в комнате стояли две кровати. Осторожно, как дорогую ношу, положил на кровать. И стал раздевать. Она и на этот раз инстинктивно съежилась, будто защищаясь от удара, но он говорил, и голос ее успокаивал. «Амалия! Ты не девочка, ты женщина, и я тебе нужен, как и ты мне».

«Девочка, тебе, мне… — было немножко смешно, но она не смеялась, слабо обороняясь, думала. — В самом деле… Сколько я буду беречь себя, и зачем? Наконец, я женщина и так устроена природой».

С этой мыслью она прекратила сопротивляться.

Знала, что она вся хороша. Расслабилась, давала себя раздевать. А он зажег ночничок, не торопился. «Он уже не юнец, многих познал, — думала она, — так и должно быть, — без суеты».

Обнаженным телом чувствовала щекочущий холодок, и чудилось ей, что она не лежит на кровати, — на мужниной кровати, — а летит все выше и выше.

Позже в какой-то газете она прочтет заметку «Коктейль для тети Клавы». Из нее следовало: люди кавказские привозят в Россию вино с коварной для женщин смесью, угощают доверчивых дур и делают с ними, что хотят. Прочитала и возмутилась, но было поздно: Тариэл жил у нее на квартире, по утрам с «дипломатом», набитым книгами, бумагами шел в университет на свои занятия.

Вечером Амалия готовила для него ужин, расставляла дворцовый чайный сервиз цвета индиго с позолотой внутри чашек, вазочки, кувшинчики, а посредине ставила тульский самовар, расписанный хохломскими мастерами. Тариэл любил чаевничать из русского самовара. Он со своих занятий заходил на Торжковский рынок, закупал фрукты, и они долго, по-семейному ужинали.

Тариэл заводил ученые разговоры:

— Ай-вай! Сдавал экзамены. Достался билет из Флавия: «Речь царя Агриппы к иудеям».

— Флавий?.. Видно, философ? Извини за невежество, — не знаю Флавия.

Амалия улыбалась, краснея. Она — кандидат медицинских наук, вдова академика — не знает Флавия. Но ей было приятно сознавать, что она не знает Флавия, а Тариэл знает, и многое другое знает этот молодой, сильный, красивый мужчина, ставший ей вдруг таким желанным. Вчера он ей рассказывал о новейших японских философах, позавчера — о Клеопатре. Правда, рассказы его коротки и несвязны: назовет имя, книгу, год и место события — и замолчит. Мыслей не развивает, суждений или комментариев каких-нибудь нет. «Но это уж, — думала Амалия, — от бедности языка. Он же не русский, можно его понять. Вот если бы он рассказывал на родном, грузинском…»

— Флавий? Ты не знаешь Флавия? — удивлялся Тариэл, и его черные глаза загорались игривым блеском. — Он иудей, историк. Жил две тысячи лет назад, в тех же местах жил Иисус Христос. Там Христа и распяли, — затащили на крест, прибили гвоздями, — да, слышишь, — какой ужас! Мне бабушка рассказывала.

Амалия слушала и улыбалась. В рассказах Тариэла причудливо переплетались книжный стиль языка с бытовым, разговорным, ученость — с почти детским примитивом. «И это у него от слабого знания русского», — заключала эти свои мысли добрая женщина. — А может, от природного стремления к юмору, игре, забавным импровизациям».

Два месяца пролетели, как один день. Потом они пошли в ЗАГС и расписались. В паспорте Тариэла появилась петербургская прописка. Он теперь меньше рассказывал про древних ученых, почти не заговаривал о занятиях философией, о докторской диссертации, — допоздна задерживался и приходил домой хмурый, озабоченный своей таинственной для Амалии жизнью. В обращении появилась жесткость, иной раз становился чужим, злым и недоступным. Амалия обнимала курчавую голову, прижимала к груди.

— Ты сегодня устал, милый, — говорила ласково, едва скрывая тревогу зарождающихся сомнений. — Наверное, неприятности в университете?

Он был моложе ее на три года, и она думала об этом в такие минуты. А еще ей являлись мысли о том, что не любит Тариэла и никогда не сможет его полюбить в силу различия их психологии и всего мироощущения, которое, как ей теперь становилось ясно, бывает общим только у людей одной национальности, у тех, кто и родился, и вырос в одной климатической среде, и меж людей, близких по духу, по взглядам, по всему комплексу привычек и понятий. Молодая женщина видела, чувствовала каждой клеткой своего тонкого существа, что у Тариэла есть своя жизнь, и он туда ее не пускает и никогда не пустит. И, может быть, в этой жизни есть женщина, которую он любит.

Тариэл давно говорил, что ему обещают место преподавателя в университете, и Амалия ждала, когда откроется вакансия и ее муж станет работать. Но из деликатности разговоров об этом не заводила.

Жизнь дорожала, и она снимала со сберегательной книжки деньги. Он так же тратил много своих денег. Однажды принес два килограмма мяса, несколько килограммов хурмы, много яблок, орехов.

— Сколько платил за мясо? — спросила Амалия, но Тариэл раздраженно махнул рукой:

— А-а!.. Зачем считать деньги?

Амалия знала: мясо стоило на рынке сто пятьдесят рублей, яблоки — сорок пять за килограмм.

Тариэл поставил на стол коньяк «Наполеон», — он стоит у кооператоров четыреста рублей. Мысленно оценила покупки: выходила почти тысяча. Откуда такие деньги?

Тариэл сказал:

— Придут гости. Сделай шашлык.

Вскоре пришли гости: три кавказца, — один молодой, почти мальчик, два других пожилые и очень толстые. Амалия подумала: «Торгуют на рынке». Да, таких она видела за прилавком. И хотя угощала их, была приветлива, но в глубине души гости ей не нравились. Были они примитивны, говорили односложно, неинтересно и как-то дичились, сторожко поглядывали на хозяйку, словно боялись какой-то разгадки, разоблачения. Их компания унижала Тариэла, как бы приземляла его.