Шайтан-звезда (Книга вторая) - Страница 13

– Какое из них самое дорогое?

– Какуллийское, о госпожа.

– Значит, его и зажигайте, – не в силах выговорить слово, услышанное впервые, распорядилась Абриза. Вспомнив вдруг самое важное, она вскочила со скамеечки и взбежала на ложе.

Там под большой подушкой, набитой кусочками беличьих шкурок, лежала джамбия, подаренная ей аль-Мунзиром, дорогая джамбия, чью рукоять украшала бирюза, спутница победоносных воинов.

Абриза схватила джамбию и задумалась, можно ли к зеленому платью надевать бирюзу. Так она и стояла в размышлении с клинком в руке, когда дверные занавески распахнулись и вошло около десятка вооруженные евнухов.

Евнухи расступились, Абриза соскочила с возвышения и увидела женщину, чуть выше себя ростом, чуть шире в бедрах, но конец тюрбана уже не закрывал ее лица, да и сам тюрбан она, войдя, сразу же сорвала, так что евнухи окаменели, переводя взгляд с незнакомки на свою госпожу и с госпожи – на незнакомку.

Сходство лиц было поразительное.

Эта женщина, одетая в мужской наряд, успела распустить черные волосы так, как распускала их сама Абриза, когда тетке Бертранде или служившим ей девицам не удавалось заставить ее заплести косы. И длины они оказались такой же, и так же завивались тяжелыми жгутами.

– О доченька! – сказала Шакунта, не двигаясь с места. – Вот я и нашла тебя! О моя Шеджерет-ад-Дурр! Какая же ты красавица!

Сейчас к ее рукам не были примотаны толстыми ремнями боевые куттары, обагренные кровью, и на ногах у нее не было тяжелых боевых браслетов из наисквернейшего серебра, и волосы не покрылись пылью и грязью от кувырков по окровавленной земле, и рот ее не был оскален, и дыхание, подобное змеиному или кошачьему шипу, не вырывалось громко, одновременно с ударом куттара. Но Абриза узнала ее – ту, что спасла ее из когтей Фатимы!

– О матушка!.. – прошептала она, впервые в жизни произнося это слово. – Я знала, что ты найдешь меня! О матушка! Как ты похожа на меня!

И побежала через всю комнату, и повисла на шее у Шакунты, целуя ее в щеки!

С Шакунтой же произошло нечто неожиданное – руки и ноги отказались ей повиноваться, и хуже того – от избытка чувств она лишилась дара речи, и, будь рядом Саид или Мамед, как она, увы, привыкла их называть, они немало удивились бы этому.

– Идем, о матушка! – твердила между тем Абриза. – Ты непременно должна поесть с дороги, и мы пошлем невольниц в хаммам, чтобы все для тебя приготовить, и я прикажу принести для тебя все платья, какие у меня есть, чтобы ты переоделась, и прикажу принести ожерелья, и жемчуг, и браслеты, и покрывала! Как прав был тот рассказчик – ты воистину Захр-аль-Бустан, лучший цветок в саду! Я знала, что мы встретимся! О, как ты похожа на меня! Теперь мы никогда не расстанемся!

Абриза провела рукой по волосам и по щеке матери, и мать ответила ей точно таким же движением.

– О Шеджерет-ад-Дурр, о любимая! – повторяла Шакунта. – Нам больше нельзя расставаться! Как ты похожа на меня! Мечта моя сбылась, дело мое совершилось… Вернее, половина дела…

Но Абриза, не поняв, что бы это означало, и не желала сейчас ничего понимать. Радость ее не знала предела, все ее желания осуществились. Недоставало лишь ребенка – ведь вокруг нее собрались решительно все, кто ее любил, и не было больше соперницы!

Абриза хлопнула в ладоши, вызывая своих невольниц, подаренных аль-Асвадом.

Вбежали девушки, числом восемь, и, не успев завершить поклона, услышали столько приказаний, что растерялись, ибо на каждую невольницу пришлось не меньше трех или четырех.

Наконец одна побежала к дворцовой кухне за лакомствами, другая ей вслед – за напитками, третья – туда же за пилавом, и еще одна – снаряжать гонцов в хаммам, чтобы оттуда выпроводили всех и приготовили помещение для невесты аль-Асвада и ее матери, а еще одна – известить через евнухов аль-Асвада о неожиданном событии, а прочие устремились в глубину женских покоев, отдергивая дверные занавески перед Абризой и Шакунтой.

Абриза вела Шакунту по плотным басрийским коврам, отбрасывая ногами скамеечки черного дерева, выложенные серебром и перламутром, и большие шкатулки с благовониями, и даже лютни в чехлах из атласа, с длинными лентами и узорными золотыми накладками в виде солнц и лун. Она вела мать из комнаты в комнату, предлагая ей выбрать себе помещения по вкусу, чтобы усадить ее на самое богатое ложе и одарить всем, что предоставил в ее распоряжение аль-Асвад, и выслушать историю своего похищения.

Сейчас даже эта история не могла бы доставить ей ничего, кроме радости.

Ведь обстоятельства Абризы были таковы, что воистину ее голова кружилась от восторга.

Еще совсем недавно она была пленницей в комнате без окон, принуждаемой к непотребствам. И лунного месяца не прошло, как она сидела над умирающим Джеваном-курдом, неведомым ей самой образом спасая его. А потом, когда их, изнемогающих, подобрал в пустыне конный разъезд, и вдруг оказалось, что это – люди Джудара ибн Маджида, которые разосланы на поиски Ади аль-Асвада, и когда Джеван немедленно возглавил отряд всадников, и повел их на поиски Черного ущелья, и потом – когда они встретили на берегу потока Джабира аль-Мунзира, ожидающего в засаде и с луком в руке возвращения тех, кто пошел брать приступом мнимый рай, – потом, в тот час, когда все они соединились, и понеслись выручать аль-Асвада, и скакали, давая коням и верблюдам лишь малую передышку, в Хиру, – все это время Абриза была непрерывно счастлива. Счастлива, невзирая на то, что в Хире, сойдя с коня, она не ощутила под собой ног и едва не повалилась наземь.

Ее стихи о любви к аль-Асваду, рожденные ею на скаку, повторяло нараспев все войско!

И она видела, что войско как бы несет ее, прекраснейшую из женщин, с этими великолепными стихами, в дар своему повелителю, прекраснейшему и отважнейшему из мужчин!

Этот мужчина ради нее поднял мятеж, и рисковал своей жизнью и жизнями своих верных, и сражался, и скрывался, и, лишенный всего, кроме достоинства и благородства, с горсточкой людей бросился на безнадежный приступ, чтобы освободить ее!

И все вокруг было прекрасно – отчаянная отвага аль-Асвада, и сжигающая душу тревога за его судьбу, и преданность аль-Мунзира, и грубоватая заботливость Джевана-курда, и бешеная скачка к Хире, и город, радостно встретивший своего любимца, и дворец, и лицо Абризы в дорогом китайском зеркале.

А ведь Абриза сама знала про себя, что особенно чувствительна к красоте и болезненно ощущает ее отсутствие.

Теперь же ее нашла наконец мать – и мать тоже была прекрасна, и ее зрелой красоте была в землях арабов лишь одна соперница – дочь, Шеджерет-ад-Дурр, Абриза.

А то, что лежало на всем этом великолепии, как сальное пятно на дорогом наряде, ушло, исчезло, пропало навеки.

Абриза вздохнула с облегчением, когда бесноватое войско, не признававшее Аллаха и его посланника, убралось из Хиры, и несуразная невеста аль-Асвада – с ним вместе. И возблагодарила Бога за то, что достигла этого, не осквернив уст ложью.

Но Шакунта напомнила ей о нелепой сопернице.

– О доченька, – сказала она, держа в каждой руке по дюжине дорогих ожерелий, пока Абриза раскидывала перед ней шелковые и парчовые наряды, – а где же ожерелье с черными камнями, которое я надела на тебя той ночью?

– А разве оно тебе нужно, о матушка? – удивилась красавица. – У нас сегодня день радости, а не день скорби, зачем нам ожерелье с черными камнями?

– И все же я хотела бы, чтобы ты его носила, – Шакунта усмехнулась, вспомнив ту свою злость на Саида, которую ожерелье усилило многократно. – Не каждый день, разумеется, но в некоторых случаях…

– Так вышло, о матушка, что я подарила его, – призналась Абриза.

– Кому же ты подарила его? – встревожилась Шакунта. – Скажи – и мы его выкупим!

– Боюсь, что у нас нет к нему больше пути.

– Я нашла это ожерелье, когда к нему воистину не было пути! А ты рассталась с ним недавно.

– О матушка, это ожерелье доставило мне столько неприятностей!.. – плачущим голосом сказала Абриза. – Из-за него тетка Бертранда попрекала меня с тех самых пор, как я себя помню! Она говорила, будто я лишила его силы! Всякий раз, глядя на него, я вспоминала тетку Бертранду, будь она неладна! А как оно попало к тебе, о матушка?