Шахматная доска(СИ) - Страница 1

Девушка пела в церковном хоре. Арлекины затачивали деревянные мечи, и северный ветер срывал выданные фуражки. Отталкивая собравшихся на платформе зевак, полицейские свистели во все щеки. Журналисты (все как один в новых английских костюмах, в повязанных по последней моде шарфах) просили друг друга быть аккуратнее, потому что брюки-то новые и куплены вот-вот.

Гудели паровозы. Трещали проверяемые вспышки фотоаппаратов и хрупкие косточки сбежавших с занятий семинаристок. Мальчишки, чумазые продавцы новостей, уныло сидели в стороне — никто не покупал газет. Взявшись за каштановые подтяжки, директор вокзала смотрел на платформу через большое пыльное окно:

— Не рано ли отменили крепостное право?!

Старый секретарь ставил на стол блюдце. Фарфор омывал чай. Как и полагалось человеку преклонных лет, старик, вздыхая, отвечал:

— Волнение людское вполне объяснимо, господин директор. Уезжает не кто- нибудь, а сам Алексей Алексеевич Лепехин — великий русский шахматист!

Словно занавес, директор торжественно поднимал брови и, облокотившись на окно, от слова к слову, повышая голос, обрушивался на старика:

— Что же это такое?! И ты туда же, старый дурак?! Подобно другим поддаешься моде! Делаешь из игры не пойми что! А шахматистов, черт их дери, лентяев в запонках, почитаешь за ученых!

— Нет, погоди! Я не закончил! Возносишь, я тебе говорю! И не спорь! Воз-но-сишь! В то время как они, черт их дери, лентяи в запонках, ничего не делают, кроме как дни напролет фигурки янтарные двигают!

— Я, быть может, и старый дурак, но шахматы вещь важная! В шахматы играют люди в высшей степени мудрые, а чем же еще славиться государству, как не мудростью? И потому нет ничего дурного в том, что горожане встречают лучшего шахматиста всех губерний с таким размахом, господин директор! И вот еще что… вам, господин директор, шах! Ан нет, батюшки! Как это я сразу-то не увидал! Шах и мат вам, господин директор! Вот сюда кобылку поставим, и будет вам мат! Во как, господин директор! Шах и мат!

— Еще давай! — недовольно отвечал директор и подходил к столу.

На платформе появился Лепехин. В белоснежном костюме, окруженный журналистами, немного подтягивая левую ногу, он прошел к вагону.

— Экий франт! — заметил кто-то из зевак.

— Так ведь, человечище! Ум! За всю великую нашу родину биться будет!

— Посмотрим, что вы скажете, когда проиграет ваш Лепехин венгру.

— Что ж это вы такое говорите, сударь? Лепехин никому не проигрывает!

— Вот увидите, проиграет он финал, ваш Лепехин.

— А вот давайте поспорим!

— Отчего ж не поспорить, давайте и поспорим.

— Пять рублей.

— Пять? Мало, конечно, но давайте-ка!

— А как я вас найду?

— Спросите Жирмунского. Меня все знают.

Первым делом Алексей Алексеевич переоделся. Белый костюм ему совершенно не нравился. Не нравилась и шляпа. Алексей Алексеевич хотел поехать в свитере, что связала Настенька, но Жарков не разрешил. Жарков сказал, что будут делать снимки и что он, Лепехин, лицо Великой Державы!

«Вы просто обязаны выглядеть блистательно, а свитер Настенькин примерите в поезде», — потребовал Жарков.

Теперь, когда черный в белую клетку кардиган был надет, Алексей Алексеевич улыбался и правой рукой поглаживал левый рукав. Осматривая просторное купе, известный своей скромностью шахматист думал о том, что все это, пожалуй, слишком: «Ковры, скатерти, хрусталь, фрукты! К чему все это?! Могли бы дать мне обычное место. Неуютно тут как-то. Уж слишком все красиво. Дорого все как-то. Даже страшно.»

За стеклом проплывали леса и деревни. Невысокие холмы и остывающие перед зимой поля. Бьющие в стекло капли становились крупнее. Разобравшись с проблемами мелкого характера, время от времени поглядывая в окно, но теперь все меньше отмечая то, что за ним проплывало, Алексей Алексеевич возвращался к единственному волновавшему его вопросу. Лепехину никак не хотелось соглашаться с тем, что вместе со всей командой предлагал Жарков. «Нет, — думал Алексей Алексеевич, — нет, надо бы рискнуть.»

Увертюра, как казалось шахматисту, была чрезвычайно острой и затрагивала даже конец игры. Дебют был красивым и глубоким. Быть может, недостаточно удовлетворительным при точной игре соперника, но исключительным по своему обаянию.

«Точность? В том-то и дело! — думал Лепехин. — Венгр обязательно ошибется! Всенепременно! Если не на четырнадцатом, то на шестнадцатом ходу — иначе и быть не может!»

Однако Жарков стоял на своем. Жарков буквально требовал играть отработанную, проверенную партию.

«С другой стороны, — продолжал размышлять Лепехин, — будь на месте Жаркова кто-нибудь другой, я поспорил бы, но он, он мой учитель! Он знает гораздо больше! Имею ли я право перечить ему?!»

За окном лениво и тяжко плыли облака. По земле разливалась тоска. Звуки полонезов остались далеко позади, и Алексей Алексеевич не знал, сколько времени провел в дороге. Лепехин не любил часы (они отнимали время игры), не любил и никогда не носил. За окном темнело, и если брать в расчет, что выехали в 19 часов, было около.

Несколько раз заходил Жарков. Тренер спрашивал, все ли в порядке и не стоит ли чего-нибудь подать. Лепехин благодарил и просил не беспокоиться.

Вот уже два часа как поезд стоял на Будапештском вокзале. Венгерские журналисты, все как один одетые в английские костюмы, с повязанными по последней моде шарфами, недоумевали. Поезд прибыл, поезд остывал, но Лепехин не выходил.

Облокотившись на большое, блестящее окно, директор вокзала говорил своему помощнику:

— Странный этот русский, правда, Сабо? Уже час как не выходит! Спит там, что ли? Или думает, что ему все дозволено? Эти русские вечно считают себя самыми умными! Еще матч не сыграли, а он уже позволяет себе задерживаться, не выходить. Скверно, скверно все это, правда, Сабо?

— Да, господин директор, но если честно, по мне так, знаете, по мне так все равно. Меня вот больше ваш конь волнует! Так удачно он у вас тут стоит, ну просто не продохнуть! Все-таки, наверно, потому вы и директор, что в шахматы лучше играете, ни разу я у вас не выигрывал, господин директор!

— Думай, Сабо, думай, в шахматах главное не торопиться. Куда тебе спешить? Вокзал как стоял, так и будет стоять, а ты, Сабо, думай!

Лепехин появился спустя четыре часа. Два человека вели его под руки. Венгерским журналистам удалось отметить, что русского шахматиста немного пошатывало. Другие недолго думая сумели уловить запах алкоголя. Так все сошлись во мнении, что Лепехин пьян.

Слух, что русские пьют даже в преддверии финального матча, тотчас разнесся по всему Будапешту. К вечеру, благодаря телеграфу, в изобретении которого так нуждались сплетники всего мира, слух докатился и до родного города Алексея Алексеевича. На родине весть о том, что Лепехин запил, восприняли с еще большим негодованием.

Пьяный Лепехин? Странно! Он ведь не пьет!

Будапешт замер в ожидании финала. Замерла родная для Лепехина Москва. Подобно Жаркову, ходившему из стороны в сторону у двери гостиничного номера, в Санкт-Петербурге под дробь стучавшего в окна дождя из стороны в сторону ходили министры финансов и иностранных дел, депутаты и городовые, журналисты и поэты, врачи и все, для кого шахматы были самым большим на свете увлечением.

Всю ночь в номере Лепехина горел свет. Метрдотель рассказал одному из журналистов, что к Лепехину никто не заходил. Шахматист ничего не ел, никого не впускал. Ни консьержей, ни секундантов. Около четырех часов утра свет погас. Лепехин уснул. «Да, это точно! Я лично слышал», — заявил метрдотель.

Утром сонные мальчишки не успевали продавать газеты. За столиками в кафе и на скамейках в парках, встряхивая страницы, будапештцы читали о приезде великого русского шахматиста. На первой, второй и третьей полосах, статья за статьей, рассказывалось о Лепехине, его команде и сильных дебютах, о лучших матчах Магияра и прославленной венгерской защите.