Шаг в сторону - Страница 37

Все это бесконечно тянулось и с первой, но с той я расстался не так быстро, а только когда выяснилось, что не только видеть, но и ощущать самое присутствие Марьяны и ее матери - этой вечно живой сначала карикатуры, а потом, с годами, омерзительной копии некогда в какой-то мере любимой женщины. Наша единственная дочь Стелла с семьей слиняла в Кейптаун от щедрот Страны на третий год знакомства с родным народом.

Так что тогда уйти было и естественнее и страшнее. Даже вспоминать тошно тот очередной гнусный период вынужденного безделия. Марьяна работала на износ и что-то зарабатывала, теща получала пособие по старости. Я же, кормилец по определению, как муж работающей супруги, был лишен пособия по прожиточному минимуму. В семье мне, в свою очередь, отказали в каком-либо кредите. Марьяна отчаянно пыталась сократить катастрофический минус, а потому деньги были под ее жесточайшим контролем.

Когда для поездки на очередную "деловую" встречу в другой город мне пришлось вытащить сто шекелей из тещиного кошелька, то, вернувшись, я застал свои жалкие вещи упакованными в чемоданы и выставленными на лестничную клетку Дверь была заперта, замок переставлен, а звонок мертв.

В первую же ночь, которую я провел на пляже, у меня украли оба чемодана. В полиции мне посоветовали срочно обратиться в риббанут с просьбой о разводе, чтобы получать хоть какое-то пособие.

Брезгливо обходя бесчисленных "советчиков", я сам заполнил заявление и отправился на тот же пляж, так как ни друзей, ни родных у меняв Стране не было. Оказалось, что после кражи вещей можно хоть спать совершенно спокойно, а из мусорных мешков, заполненных после пикников олим, вписавшихся в израильское общество, можно вытащить немало достаточно съедобных объедков. Тот же пляжный полицейский разыскал меня и вручил повестку в суд.

Марьяна была уже там. Она устроила черношляпным судьям такой погром, что они только переглядывались с недоуменным "ма?!" после каждого неформального выпада. Огромные глаза ее сверкали, необъятный красный рот не закрывался ни на секунду, пронзительный голос отражался от черных потолков поражавшего бездушием присутственного места. На фоне этого фейерверка страсти с предельно приземленным, но понятным всем, как русский мат, ивритом, я очень выгодно смотрелся, притихший с моим косноязычным англитом. Моих робких реплик не понимал даже предпочитавший англит идишу бывший американец - единственный из рабиннатских судей, который мог меня слушать.

Нас развели, как только мы оба заявили, что взаимных материальных претензий нет. Сама мысль, увидеть и услышать тут снова Марьяну была для судей страшнее упреков в отказе от нерушимости еврейской семьи.

Оказалось, что Марьяна, как верная подруга жизни, уже успела навести порядок и в управлении национального страхования. Меня там встретили с мистическим ужасом и торопливо назначили пособие. Кроме того, Марьяна швырнула на прощание мне на колени мой еще советский кошелек с тысячью шекелей.

Можно было начинать новую жизнь.

Я упорно верил русскоязычным газетам. Я вычитал, что в таком-то городе, куда массой инфильтруются циклопическими семьями арабы, самое дешевое в Стране жилье. И действительно здесь можно было снять комнату за Марьянины деньги. В трехкомнатной вонючей квартире с двумя соседями-бедолагами вроде меня самого нечеловечески святойхозяин-ортодокс показал на похожую на тюремные нары двухъярусную постель, расположенную почему-то в центре замызганной комнаты, взасос облобызал все имевшиеся на дверях мезузы и отправился в синагогу отмаливать грехи безбожных "русских".

После нарядной и спокойной Хайфы новый город казался заграницей. Тут жили только три категории обитателей - арабы, ортодоксы и те "русские", которым деваться было больше некуда.

Вечно орущие во все стороны агрессивные мусульмане доводили меня до исступления своей заунывной пронзительной музыкой из всех окон, машин и не менее навязчивыми молитвами с минаретов. Похожие на каких-то марсиан ортодоксы поражали своей лихорадочной спешкой даже на пути в синагоги и обратно. Глядя на бесчисленные выводки их лысоватых пейсатых одетых по-взрослому детей, можно было легко представить себе будущее Страны - с такой своей демографической опорой и надеждой. Увы, даже и это наше жалкое будущее не состоялось после того, как ко всем "прелестям" моей жизни добавились политические изменения и "окончательное урегулирование" наших отношений с палестинцами.

И над всем этим муравейником человеческого неблагополучия ежеминутно с ревом проносились самолеты, уносившие моих более удачливых соплеменников в европейские столицы - для осмотра Версаля и Виндзора.

На третий год "жизни" вне семьи в облезлую, трижды по-пьянке выломанную соседом дверь коммуналки постучали. На традиционное "пшел нахуй" из общей кухни гость ответил "спасибо" и осведомился, не может ли он тут видеть доктора Арензона.

"Доктора? - хохотал сосед, запрокидывая небритый подбородок для приема с горла национального напитка доисторической родины, которому ее патриоты нигде не изменяют. - Тут нет докторов. Я лично - фельдшер. Могу поставить клизму. Недорого. Сразу полегчает..."

"Меня зовут Александр Николаевич Радищев... - сказал гость. - Нет, нет, я не шучу. Так меня назвали мои просвященные родители. Я консультант сибирского предпринимателя Вячеслава Ивановича Пустовых. Он приглашает вас для делового разговора."

"В Тель-Авив или в Эйлат?"

"В Иркутск..."

***

Сибирь тоже осталась где-то за кадром бесконечного фильма ужасов моей жизни, по чьей-то извращенной иронии снятого в декорациях райских кущ. Вот и теперь за окнами вагона канатной дороги кудрявилась и сияла естественная мощная зелень Иудеи. Назад уносилась очередная станция-шляпка на мачте-грибе. Солнце склонялось за дальние горы, поросшие густым лесом.

"Станция - Киев-Ахадаша, улица рабби Акива, - объявила красивая проводница, улыбаясь мне и плавно указывая рукой на дверь. - Ты просил."

Я вышел на старинный мозаичный пол аккуратной станции на стометровой высоте. Закатное солнце золотило роскошные парки. На фоне малинового неба голубел простор действительно похожей на Днепр широкой реки. На ее берегахвзбегали на холмы бесчисленные нарядные строения. Только вместо Владимира с крестом на доминирующей высоте сияла большими окнами и нарядными деревянными стенами похожая на храм средневековая синагога.

По мере спуска лифта она врастала в темнеющее небо, словно гордо поднимала голову, а потом вдруг победно осветилась снаружи и изнутри.

Я вышел из лифта, сверился с картой.

Передо мной, весь в клумбах багровых и желтых тюльпанов среди крохотных прудов, простирался сквер, по обе стороны которого лепились нарядные шести-семи-этажные аккуратные дома, которые служили как-бы скромным приложением к цветам и деревьям.

Архитектура - душа нации - выражала здесь прямо-таки голландский покой и благожелательность, добротность, уверенность и стабильность. Не было и намека на холодную мертвую хватку серого бетона.

Только, в отличие от Голландии, тут преобладали не велосипедисты, а всадники.Конные экипажи выглядели ультрасовременными лимузинами. Автомашин почти не было. В миллионном мегаполисе не пахло городом.

И - тишина. Та самая, о которой я и мечтать не смел в эмиграции, где вечно грохотали отбойные механизмы и кто-то что-то неделями громко чинил в своей квартире, часами оглушительно подстригались кусты, с ревом убирался мусор, дико перекрикивались между собой люди с тротуаров в открытые окна да и просто на улицах, нервно сигналили водители, панически боясь опоздать на пять секунд в получасовую пробку, душераздирающе визжали спешащие туда же машины амбуланса и полиции, согнувшись от напряжения, орали в мобильники прохожие. Мир казался сплошным сумасшедщим домом...

После всего этого евреи в Иудее казались какими-то тенями, которые говорят между собой шепотом. Никто не шаркал подошвами по тротуарам. Даже дети здесь шалили вполголоса. И у них не было идиотского выражения лица от отчего-то вечно открытых ртов. Тут были генетически выведены совсем другие евреи - европейцы, а не афроазиаты Израиля. Это было общество защиты человека от наглости и техники.