Сфера - Страница 4

Мэй это знала по опыту, ибо в долгих поездках через Миннесоту, Висконсин и Айову на бесконечные и довольно бессмысленные забеги по пересеченной местности служила Энни как бы шофером. Карлтон частично оплатил учебу Мэй за ее членство в команде, где Мэй и познакомилась с Энни – та блистала, не напрягаясь, была двумя годами старше и лишь изредка интересовалась, проиграла или выиграла она сама или ее команда. То она увлекалась, дразнила соперников, насмехалась над их спортивной формой или результатами вступительных экзаменов, то совершенно охладевала к исходу забега, но с радостью бежала за компанию. В ее машине на дальних перегонах – Энни предпочитала, чтобы за рулем сидела Мэй, – она задирала босые ноги на боковое стекло или высовывала в окошко, без остановки гнала пургу по поводу пейзажа и часами рассуждала о том, что творится в спальне их тренеров, женатой пары с одинаковыми стрижками почти военного образца. Что бы Энни ни говорила, Мэй смеялась – болтовня отвлекала ее от забегов, где она, в отличие от Энни, обязана была выиграть или хоть не опозориться, дабы оправдать свою студенческую субсидию. Приезжали они всегда впритык к началу, потому что Энни забывала, в каком забеге участвует и хочет ли вообще бежать.

И как это возможно, что такая безалаберная и нелепая девица, до сих пор таскавшая в кармане клочок детского одеяльца, ракетой вознеслась к вершинам «Сферы»? Она теперь одна из сорока ключевых умов компании – Бригады 40 – и допущена к секретнейшим планам и данным. И смогла пропихнуть сюда Мэй, глазом не моргнув? И умудрилась все это устроить за считанные недели после того, как Мэй наконец задушила свою гордость и высказала просьбу? Вот доказательство силы духа Энни, ее загадочного, глубинного постижения собственной судьбы. Внешне Энни вовсе не проявляла пошлых амбиций, но Мэй не сомневалась, что нечто в душе подруги толкало ее вперед, что Энни очутилась бы на этой должности вне зависимости от своих корней. Родись она в сибирской тундре, слепой и в пастушьем клане, сейчас все равно оказалась бы здесь.

– Спасибо, Энни, – произнес голос Мэй.

Они миновали несколько конференц-залов и комнат отдыха и шли теперь новой корпоративной галереей, где висели полдюжины работ Баскии,[5] недавно выкупленных у почти разорившегося музея в Майами.

– Да ну, – сказала Энни. – И прости, что ты в Чувствах Клиента. Звучит погано, я понимаю, но, чтоб ты знала, примерно половина топ-менеджеров начинали там. Веришь мне?

– Верю.

– И молодец. Я правду говорю.

Они вышли из галереи и заглянули в кафетерий на втором этаже («"Стеклянная кормушка", идиотское название, я понимаю», – сказала Энни); люди здесь ели на девяти этажах – и везде стеклянные полы и стены. На первый взгляд – как будто сотня людей жуют, зависнув в воздухе.

Они осмотрели «Комнату взаймы», где любому сотруднику забесплатно одалживали что угодно, от велосипедов до телескопов и дельтапланов, и перешли к аквариуму – любимому проекту одного из основателей компании. Постояли, посмотрели – за стеклом высотой в человеческий рост без причин, без малейшей логики всплывали и тонули призрачные ленивые медузы.

– Я буду за тобой приглядывать, – сказала Энни. – Как начнешь совершать что-нибудь прекрасное, я всем стану трезвонить, и ты там надолго не задержишься. Народ у нас растет вполне исправно, а мы, как ты знаешь, со стороны наверх почти не нанимаем. Работай хорошо, в бутылку не лезь – сама удивишься, как быстро выскочишь из Чувств Клиента и получишь что посочнее.

Мэй заглянула ей в глаза, блиставшие в аквариумном свете.

– Не волнуйся. Мне тут где угодно хорошо.

– Лучше на нижней ступеньке лестницы, куда хочешь взобраться, чем посреди лестницы, куда незачем лезть, а? Говенной какой-нибудь лестницы из одного, ******[6] в рот, говна.

Мэй засмеялась. Ее потряс контраст: такое нежное личико – и такая грязь изо рта.

– Ты всегда материлась? Я что-то не помню.

– Я матерюсь, когда устаю, а устаю почти всегда.

– Ты ведь раньше была нежный цветик.

– Прости. *****;[7] Мэй, прости! *****-колотить,[8] Мэй! Ладно. Пошли еще посмотрим. Псарня!

– Мы работать-то сегодня будем? – спросила Мэй.

– А мы что делаем? Мы работаем. Вот твои задачи на первый день: осмотреться, познакомиться, попривыкнуть. Это, знаешь, когда стелешь в доме новые деревянные полы…

– Не знаю.

– В общем, когда стелешь полы, они десять дней должны просто лежать, чтоб дерево привыкло. А потом только стелешь.

– И в этой аналогии я дерево?

– Ты дерево.

– И меня постелют.

– Да, мы тебя потом постелем. Забьем в тебя десять тысяч гвоздиков. Тебе понравится.

Они зашли на псарню, проект Энни, чей пес Доктор Кинсманн недавно помер, но успел провести тут, вблизи хозяйки, несколько очень счастливых лет. Зачем тысячам сотрудников оставлять собак дома, если можно поселить их здесь, где о них заботятся, где им не одиноко, где рядом люди и другие собаки? Так рассуждала Энни, эту логику тотчас подхватили и теперь полагали провидческой. Еще посмотрели ночной клуб – днем там нередко устраивали экстатические танцы, отличная разминка, сообщила Энни, – а потом большой уличный амфитеатр и небольшой театрик под крышей – «у нас тут с десяток комических импровизационных трупп», – и когда они посмотрели все это, настал обед в другом кафетерии, побольше, на первом этаже, где в углу на маленькой сцене играл на гитаре человек, похожий на стареющего автора-исполнителя, которого слушали родители Мэй.

– Это кто, правда тот?..

– Он и есть, – сказала Энни, не замедляя шага. – Тут каждый день кто-нибудь. Музыканты, комики, писатели. Бейли на этом помешан, таскает их сюда, чтоб у них хоть какая-то была аудитория. Снаружи-то им несладко.

– Я знала, что они иногда приезжают, но что – прямо каждый день?

– Мы их расписываем на год вперед. Еле от них отбиваемся.

Автор-исполнитель страстно исполнял, склонив голову, завесив глаза гривой, пальцы его лихорадочно били по струнам, но едоки не обращали особого или же никакого внимания.

– Невероятно. Это какой бюджет на это нужен?

– Да господи, мы же им не платим. Так, погоди, вот с этим тебе надо познакомиться.

Энни остановила человека по имени Випул – он, пояснила Энни, вскоре преобразит телевидение, среду, которая застряла в двадцатом столетии как никакая другая.

– В девятнадцатом, уточнил бы я, – возразил Випул с легким индийским акцентом; по-английски он говорил четко и высокопарно. – Последняя среда, где потребитель никогда не получает желаемого. Последний рудимент феодального уговора между творцом и зрителем. Мы более не вассалы! – сказал он, а затем распрощался и ушел.

– Он у нас вообще на другом уровне, – пояснила Энни, шагая дальше по кафетерию.

Они подошли еще к пяти-шести столикам, познакомились с удивительными людьми, и каждый работал над проектом, про который Энни говорила, что он подрывает основы, или переворачивает мир, или на пятьдесят лет всех опередил. Разброс тематики потрясал. Они поговорили с двумя женщинами, которые разрабатывали исследовательский батискаф – он наконец раскроет все загадки Марианской впадины.

– Картографируют ее, как Манхэттен, – сказала Энни, и женщины эту гиперболу не оспорили.

За столиком с вмонтированным экраном трое юношей разглядывали трехмерные эскизы дешевого жилья нового типа, легко внедряемого в развивающихся странах.

Энни за руку потащила Мэй к выходу.

– А теперь в Охряную библиотеку. Слыхала о такой?

Мэй не слыхала, но признаваться не захотела.

Энни глянула на нее заговорщицки:

– Тебе туда не полагается, но я считаю – надо.

Они вошли в лифт – сплошь плексиглас и неон – и взлетели над атриумом, в пути обозрев нутро стеклянных офисов на пяти этажах.