Северянин (СИ) - Страница 90
И Торвальд тоже не выдерживает:
— А ты? Ты — хочешь? Получай!
Гнев Торвальда перешел некую границу, за которой исчезают все разумные мысли и остается только животное желание громить, крушить, причинять боль и страдания. Перед глазами стала темная пелена, а во рту появился соленый вкус проглоченных слез. Нет, плакать он не станет.
Холь кричит, когда Торвальд грубо хватает ее и тянет вверх короткую юбку. Беспомощно визжит, пока шершавые руки шарят по обнажившимся бедрам, а потом резко замолкает и только недовольно тычет пальцем в Норда, словно прося прогнать. Но Торвальду все равно. Да, он туп как пень и готов признать это, да, он не гнал, пожалуй, чересчур прилипчивую девку… но еще недавно это не имело особого значения. А теперь… Теперь он тычется Холь между бедер, но толком ничего не выходит, потому что она, похоже, девственница, а у него толком и не стоит. Но это такая ерунда, ведь Норд пораженно замер рядом и смотрит. Глядит во все глаза, даже не мигает. И от этого взгляда, полупрозрачного, льдисто-голубого, Торвальд становится твердым.
Холь вскрикивает и впивается пальцами Торвальду в плечи: ей больно, она не хочет… Но она помнит наказ отца. И пусть так, без благословления духов, нельзя, кто этих чужеземцев знает? Может, у них так положено? Поэтому Холь терпит. Ей только не нравится, что второй стоит рядом и смотрит, но, должно быть, он тоже нужен. Вдруг у них нельзя без свидетеля?
По смуглому лицу потекли слезы. Слезы боли и обиды. Как же все это грязно. Большой чужеземец казался добрым, а на деле… На деле он грубо, без малейшей ласки и заботы, брал ее, брал без спросу и позволения.
Торвальд последний раз толкнулся и, вздрогнув, отбросил девицу прочь. Ему и так показалось, что все продолжалось непозволительно долго. Холь всхлипнула и попыталась дотронуться до него — теперь ведь все, она выдержала, она приняла его, приняла его семя.
Торвальд ошарашенно посмотрел на протянутую руку, а потом опустил взгляд ниже. Кровь. На нем была кровь. Не так много, но по его лицу пробежала судорога отвращения.
Норд, доселе смотревший с каким-то извращенным наслаждением, вдруг тоже отмер. В ушах звенели давно услышанные слова: «…я никогда не трогал женщин… просто у меня есть сестра… в нутре все переворачивается… все женщины чьи-то сестры, дочери, матери…» Норда замутило. Вся дурь мигом выветрилась. И стала ясна мерзость произошедшего. Он сам, сам толкнул на зверство. Вынудил снасильничать, нарушить внутренний закон, попрать собственную душу. Чудовищно.
Маленькая глупенькая Холь, кажется, наконец поняла, что случившееся — не норма. И, вскочив на ноги, бросилась прочь. Норд отстраненно подумал, что ее надо поймать, остановить… Убить и спрятать тело, чтоб никто и никогда не нашел. Что только так еще можно спастись. Но впервые в жизни он не мог найти в себе сил сделать необходимое. Был не в состоянии никого догонять. И уж тем более убивать. Хотелось только одного, и Норд, плюнув думать, рухнул на колени рядом с Торвальдом, уткнулся ему в плечо и быстро-быстро, словно от того, успеет ли он все сказать, зависела его жизнь, зашептал:
— Прости-прости-прости… я… я — такой дурак… какая же я сволочь. Люблю, люблю дурак. Испугался, вот и наделал глупостей… Что теперь будет? Люблю. Люблю, Торвальд, веришь?
Глаза у Торвальда совершенно больные, в животе словно огромный склизкий червь поселился. Руки дрожат, а горячий воздух винлендского лета кажется стылым и колючим, так что дышать трудно. А Норд — теплый. Норд может развеять стужу и изгнать гниль из души. Норд — он все может.
— Верю, — натужно выдохнул Торвальд и обнял Норда, прижался тесно-тесно. — Только теперь… Что мы наделали?
Норд и сам понимал, что все плохо, но в словах Торвальда его куда больше волновало другое: «мы наделали». «Мы». Оно все еще живо. Все еще есть, несмотря ни на что. Это «мы».
========== Глава 38 ==========
Ведь сталь чужая остра.
Легко рубиться при свете звезд,
Но не дожить до утра.
(Боевой марш данов)
Жаркие всполохи огня скользят по гладкой смуглой коже, отражаются в темных, почти черных глазах и играют на гладких тяжелых волосах. Как зачарованная Фрейдис смотрит то на костер, то на Кани и сама себе удивляется — раньше ее никакой красотой заманить нельзя было, а теперь глядит, не отрываясь, и налюбоваться не может. Кани наклоняет голову, тонкая прядка вываливается из-за уха и ее кончики чиркают по ключице. Кани вздрагивает — наверное, щекотно. Фрейдис тянется и убирает волосы на место. Сдерживаться не получается: не разжимая пальцев, она ведет руку вниз, наслаждаясь необычными ощущениями. У Кани волосы совсем не такие, к каким Фрей привыкла. Нет ни локонов, ни летящей легкости. Зато они гуще и как будто холодные.
Ладонь Фрейдис ложится на плечо. Кани даже не поворачивается, только уголок его губ слегка поднимается. А по телу Фрейдис проходит дрожь — обычай скралингов ходить полуголыми до сих пор кажется диким. И жутко смущающим. Но кожа под рукой такая… Фрейдис слов подобрать не может: нежная, мягкая, а под ней твердые мускулы. Не такие, как у брата или, скажем, Хельги, конечно, но… так ей даже больше нравится. Кани — он вообще ей весь нравится. И весь — «больше». С кем она его сравнивает, сказать уже сложнее, но это и неважно совсем.
Словно повторяя за волосами, Фрейдис пробегается пальцами по ключице. Кость тонкая, но не девичья. Здорово. Где-то внутри Фрей чувствует, что ведет себя неприлично, только сил остановиться нет. Кани, видимо, тоже это понимает. Так и не повернув головы, он тихо зовет, смешно коверкая звуки:
— Фрей, — и ловит ее ладонь. Девушка краснеет, с трудом сглатывает, часто моргает, пытаясь прогнать туман из головы. — Встань…
Фрейдис поднимается и смотрит на костер, старясь хоть немного отвлечься. Отстраненно замечает, что совсем рядом с огнем — как только искры не опаляют — стоят, обнявшись, братец с Нордом и Холь. У Норда рожа зверская, а Холь напугана… Дальше думать о постороннем не получается — Кани тоже встал и теперь тянет куда-то в темноту. Фрейдис послушно идет следом. Самой смешно: чтоб она, да и послушная — невиданное дело, папке бы кто сказал — не поверил бы, точно не поверил. А Фрейдис идет, даже не спрашивая куда. И благодарит богов за весь тот ужас, что заставил их бежать в столь далекий край, к странным людям, поклоняющимся неведомым духам.
Кани ведет ее долго, легко обходя кусты и камни. Фрейдис дрожит не то от холода, не то от волнения. Ей не страшно, просто… немного не по себе.
У Кани тонкие холодные пальцы. Так глупо… Фрейдис с севера, но ее руки всегда горячи. У нее белая как снег кожа, но под ней бежит теплая кровь. А в смуглом Кани словно нет ни капли огня. Но так только кажется, потому что, когда он целует Фрейдис, его губы опаляют. Потому что ласки горячи и нетерпеливы, но вместе с тем бесконечно нежны. Фрейдис тает, что ледышка в натопленной комнате. Хорошо… Только мало. Фрейдис всего мало, а Кани больше давать не хочет. Он еще что-то помнит, осознает. Фрейдис понимает, но она привыкла нарушать все, что можно нарушить. Да и кому ее здесь судить? Родителей, может, она б и остереглась гневить, а брата? Пустое. Да и не до нее ему сейчас.
Поэтому Фрейдис валит скралинга на спину и сама садится сверху. Кани что-то бормочет, но трудные чужеземные слова вылетели из распаленной головы. А Фрей и не слушает: надо оно ей? Сейчас слова не нужны, зачем они, если можно гладить, целовать, кусать… Чувствовать!
Все происходит настолько легко, естественно, что и сомневаться нельзя — боги так и замыслили. Вспомнились стыдливые шепотки замужних подруг, их жалобные рассказы о первой ночи — ложь, все ложь! Кому нужная только, непонятно.