Северный крест. Миллер - Страница 13

   — Насчёт дележа речи не было, — вставил Марушевский.

   — Значит, будет, — веско произнёс Миллер. — У солдат денежное довольствие тоже не маленькое. В Архангельске у солдат есть даже свой клуб. Там — читальня, биллиард, зрительный зал, курсы агитации и пропаганды. Среди солдат проводится, как я знаю, основательная работа по изучению государственного устройства России... Солдаты довольны. Всё это достигнуто благодаря слаженным действиям военного командования и гражданского правительства. Менять эту тактику пока, повторяю, рано. Пусть пройдёт немного времени, и мы заберём вожжи в свои руки. Согласны?

Марушевский медленно покачал головой.

   — Нет, не согласен. Боюсь, мы всё упустим...

...Этот разговор не выходил у Миллера из головы, он раздражённо ворочался в постели и никак не мог уснуть. Умный человек Марушевский до приезда Миллера командовал всеми войсками Северного фронта, справлялся с этим сложным делом довольно успешно — то он колотил красных, то красные колотили его, всякое бывало в этой войне. С приездом Миллера он добровольно сложил с себя полномочия и стал начальником штаба. Чуть позже возглавил одно из направлений фронта... Это — с одной стороны, а с другой — Белое движение на Севере обязано своим существованием именно Марушевскому. Если бы не он, здесь бы властвовали разные трескоеды, любители поковыряться в зубах рыбьей костью, и ничего из того, что есть сейчас, не было бы.

Когда генерал-майор Марушевский появился в Архангельске, правительство приняло его хмуро, попыталось усадить генерала в авто и отвезти обратно на вокзал, но Марушевский атаку недоброжелателей отбил, поселился прямо в штабе, а чтобы его особо не тревожили, выставил в окнах пулемёты. Холодные рыльца станковых «максимов» подействовали на гражданскую власть отрезвляюще.

Именно правительство, кстати, противилось введению в Северной армии погон — чиновники не хотели, чтобы армия была похожа на царскую, уже разложившуюся, бросившую фронт и забывшую о своём долге. Марушевский на двух машинах с пулемётами прибыл на заседание правительства и произнёс там вдохновенную речь, тыча в министров пальцем, будто стволом пистолета.

   — Солдаты без погон — это стадо штатских баранов, — не выбирая выражений, всаживал он слова-гвозди в собравшихся, — которые куда хотят, туда и идут: одни — хлебать щи, другие — монопольку в трактире, третьи — к вдовушкам нюхать кружевные юбки, четвёртые — на пленэр за грибами. Кто куда хочет, тот туда и устремляется. По команде идти вперёд — ползут назад, вместо того чтобы стрелять в противника, улыбаются и строят ему рожи, затем угощают сладкими лакричными лепёшками французского производства. Разве это солдаты? Тьфу! Солдаты без погон — это деревенские повитухи, брадобреи, мукомолы, свинопасы! Максимум, что они смогут сделать — по команде сходить в нужник. А вот по части стрельбы, атак, разведки, инженерных работ они так повитухами и останутся. И таковыми они будут, пока мы в своей армии не введём погоны. Погоны — это дисциплина, господа министры, форма — это долг, помноженный на честь. Если в армии не будет введена форма с погонами, не будут восстановлены уставы, не будет возрождён орден Святого Георгия, судьба Северной области и ваша лично, — Марушевский обвёл пальцем собравшихся, — будет печальна. Свою судьбу я в таком разе делить с вами не собираюсь — я покину город.

Речь Марушевского произвела впечатление.

Вскоре появилось несколько указов правительства — все требования Марушевского были приняты.

Правда, офицеры отнеслись к погонам по-разному: одни — с восторгом, другие — с усталым безразличием, третьи — шарахались от погон, как от нечистой силы. Таких беспогонных вояк приходилось сажать на гауптвахту. Иных способов сломать упрямцев не было.

Погоны, уставы, награды действительно мобилизовывали армию, Марушевский был прав, только вот отношения между ним и правительством сделались натянутыми: генерал недолюбливал правительство, правительство недолюбливало его. Эта взаимная неприязнь со временем только крепла, хотя Марушевскому было присвоено звание генерал-лейтенанта.

Недобрые вести пришли вчера с колчаковского фронта — войска Александра Васильевича были вынуждены отступить от Вятки — слишком крепким оказался этот орешек. И вообще, красные научились здорово воевать, стали сильным противником. К сильным противникам Миллер относился с уважением.

В темноте Миллер перекрестил себя, потом перекрестил серое пространство спальни:

   — Господи, помоги Александру Васильевичу Колчаку!

Лебедев провёл миноноску через намывы и мели по высшему разряду — ни разу не скребнул дном, корабль прошёл в Онегу в идеальной тиши, под звук собственного двигателя, как под усыпляющий аккомпанемент толкового оркестра.

Арсюха, которого, несмотря на чудовищные фонари, украсившие его глаза, поставили на нос следить за фарватером — вдруг из серой шипящей воды выскочит камень, — раздвигал пальцами тяжёлые синие веки и вглядывался в воду, стараясь там что-нибудь разглядеть, но ничего не видел.

Речная вода смешивалась с морской, со дна поднималась грязь, клубилась, сворачивалась в ворохи, шибала моросью, вызывала невольный страх — вдруг сейчас в днище миноноски врежется какой-нибудь подводный клык, — и Арсюха невольно передёргивал плечами: тогда во всём обвинят его... Голова Арсюхина невольно, сама по себе втягивалась в плечи. Но проходило немного времени, и Арсюха с удивлением обнаруживал, что небо по-прежнему украшает красное плоское солнце, на которое больно смотреть, длинная клюквенная полоса — отблеск его — колышется на спокойной рябоватой воде, а миноноска на самом малом ходу ползёт дальше.

Безлюдный, серый, в странной запылённой зелени берег выглядел недобро.

Через час миноноска уже стояла у деревянных свай Онежского порта.

Сколько ни был Лебедев в Онеге, а изменений ни разу не заметил: всё те же лесопильные заводы, всё те же два широких деревянных проспекта, целящихся в море, — Соборный и Средний, влажные опилки на тротуарах, смешанные с песком, корабельная верфь и собор Святой Троицы с восьмиярусным куполом и острым шпилем, царапающим облака.

Лебедев слышал, что Онегу хотели построить по подобию Петербурга. Сама матушка Екатерина утвердила план, начертав на нём высокие слова, но только второго Петербурга из Онеги не получилось. Лебедев защёлкнул на перчатках кнопки и в сопровождении двух матросов, вооружённых винтовками, сошёл на берег.

Обе палубы миноноски, и кормовая, и носовая, представляли из себя цыганский табор. Всюду лежали, сидели, жевали сухари, брились, смолили табак, лущили семечки, разглядывали берег, по которому неспешной лебяжьей походкой проходили женщины, — мужицкие рты мигом завистливо распахивались, плевали в воду, сморкались и хихикали десантники поручика Чижова.

Пахло от десантников чем-то кислым, навозным, неприятным. Лебедев сказал поручику:

   — Сергей Сергеевич, мы прибыли в Онегу. Я полагаю, ваше героическое войско здесь пересядет на монитор.

Чижов заскользил глазами по широкому серому пространству реки:

   — А где он, монитор-то, Игорь Сидорович? Не вижу.

   — Стоит где-нибудь в затоне. По моим сведениям, для десанта подготовлены два монитора. — Лебедев снова щёлкнул кнопками перчаток. — На берегу я узнаю, где что и что к чему, а вы пока наведите порядок среди своих гоп-стопников.

Мониторами оказались два утлых старых парохода с высокими прогорелыми трубами и латаными перелатаными бортами. Лебедев, увидев их, удручённо щёлкнул кнопками перчаток.

   — Да их давно пора на заклёпки разобрать — и то проку мало будет.

Начальник порта, лысый, с золотыми шевронами на рукавах, без погон, обиженно поджал тонкие губы.

   — Прошвырнётесь, лейтенант, если такие корабли будете пускать на заклёпки. Машины на них исправные, орудия мы поставили... А то, что вид у кораблей такой страшный — так это для испуга, чтобы мужики в восставших сёлах лбами о землю стукались.