Северные рассказы и повести - Страница 17

Разные люди живут в Сибири. По-разному они себя ведут…Но когда-то произошли в моей жизни два случая, которые, наверное, могли случиться только здесь. Время от времени в суете своей и ожесточенности людского бытия вспоминая о тех случаях, я и сам себя переспрашиваю: «Да было ли это? Можно ли даже представить себе такое в нынешнюю-то пору?» А ведь было.

Однажды ехал я в летнем пыльном переполненном автобусе из Саяногорска в Черёмушки. Есть такой поселок городского типа, построенный для семей строителей Саяно-Шушенской ГЭС.

Духота в автобусе стояла неимоверная. Ехал я в командировку, в первый раз в те места. Руки у меня были заняты поклажей. Стоять приходилось на ногах всю дорогу, ощущая, как со всех сторон потная людская огнедышащая масса сплющивает тело. В общем, натуральные «шпроты в банке», даже ещё хуже, потому что вряд ли кто-то станет так трясти и швырять из стороны в сторону консервы, как это делают с людьми в старом рейсовом автобусе. И, хотя природа за окном поражала великолепием: мощные горные обрывы из прекрасного белого мрамора, тихая изумрудная река и бесконечные, поросшие пышным лесом горы с обеих сторон, - настроение и состояние моё было очень и очень неважным.

Наконец, мучения завершились. Двери автобуса после некоторого усилия разжались. Народ мгновенно хлынул наружу. И в этот момент ко мне подошла женщина и вдруг спросила : «Вы окрошку хотите?». Я до того вымотался, что не удивился и не стал ни о чем спрашивать, а ответил утвердительно и пошел за ней. Женщина привела меня в свою квартиру, тоже ни о чем не спрашивая. Там я прошел на кухню, сел за стол. Она налила мне тарелку окрошки. Тут же пришли с улицы её муж и дочка среднешкольного возраста. Они тоже сели возле меня и стали есть окрошку.

Поев, я встал, поблагодарил за угощение и ушел. Больше мы никогда не виделись. Вроде бы ничего особенного, если не учитывать того, что я совершенно не знал и не знаю ничего об этой женщине, а она видела меня в первый и последний раз. И ей, действительно, просто захотелось угостить меня окрошкой. И мы оба не догадались даже про имена друг у друга поинтересоваться. И ничего более не было, понимаете?

То есть, на самом деле произошёл нормальный случай, когда человек просто так сделал добро для другого человека! И никакой корысти в этом не было никому. Просто душа захотела добра…

Второй эпизод случился в деревне под названием Орье на берегах реки Кан, в верхнем её течении. Дорога до деревни тогда уже была. Плохонькая. Проселочная. Вдоль дикого берега, через тайгу. Но была. Приехал я на вездеходе гусеничном с товарищами по экспедиционным делам, лесника искали.

А время – сенокосное. Солнце палит нещадно. Полдень. Народ весь - от мала до велика - на покосах. Ходили мы, ходили по деревне – от двора к двору. И ничего понять не можем. Кругом – ни души. А все калитки во дворы и двери в избы… не заперты. Заходи – живи, делай что хочешь. Пошли в магазин: пить захотелось, жарко. И в магазине всё открыто, а никогошеньки нет! Что за чудо такое? На полках – съестное, спиртное, всё что угодно, а людей нет. Мы, конечно, не взяли ничего, раз тут такое доверие. Вышли из магазина и из колодца ведро воды набрали, утолили жажду… Оказывается, в этой деревне никому в голову не приходило никогда запираться! Не боялись люди людей. Знали, что никто чужого не возьмёт. Никто!

Вот, собственно, и всё. Как только назвать мне такое? Наверное, просто: открытое сердце.

Живут эти люди с открытым миру сердцем. И в силу сердец верят безоглядно. И зла ни на кого не таят и не ждут ни от кого никакой пакости.

Низкий вам поклон, ЛЮДИ ДОБРЫЕ…

АРАБЕСКИ

Горят фонари на гранитной набережной большого города. Сплетаются и расплетаются отблески на текучей зыбкой речной воде.  Такие переплетения сравнивают иногда с арабесками, прихотливым  насыщенным орнаментом из геометрических и стилизованных растительных мотивов, в которых порой видятся древние слова на арабском языке. Оттого и зовутся арабесками…

Всю ночь горят фонари. Всю ночь плывут по речной воде огненные  исчезающие строчки. Словно сама наша жизнь пытается поведать о себе. Но мы не успеваем прочитать. Кто знает, а нужно ли заглядывать в эту  книгу судеб? Что там увидится? О чем вспомнится? Да и было ли это на самом деле? И  было ли именно так? Кто знает? Кто знает?...

И чьи это тени мелькнули сейчас там, между строк? Может быть, те самые, из давней ночной метели  на дороге, когда вдруг, словно из небытия, возникло перед фарами  старенького «уазика»   бесконечное оленье стадо, пересекающее  вместе со струями белесого ветра  переметенное снегом дорожное полотно?  Бредут олени, низко наклонив  головы, увенчанные тяжелыми рогами, бредут, не торопятся. И нет им, как той метели,  ни конца, ни края…

«Жизнь - это не то, что происходит с человеком, а то, ЧТО он помнит и КАК он об этом помнит, » - писал когда-то   Габриель Гарсия Маркес. Всё верно: что помнится – то и было.

Бредут оленьи стада через снежно-дымный февраль, через сверкающие мартовским солнцем ледяные пространства, бредут к оживающей на глазах июньской тундре, и вот уже широко, словно морошка, рассыпаются по щедрой августовской земле. Будто маленькие солнышки, желтеют, оранжевеют всюду волшебно-вкусные ягоды. Так зовут, так неудержимо манят к себе, как, наверное, манят старательские сердца кусочки таежного самородного золота.

Вот сверкнуло оно на самом дне  глубокого шурфа, выкопанного вручную вечно небритым  согбенным рабочим-шурфовщиком, присевшим теперь на бревно и безучастно смолящим удерживаемую дрожащими пальцами то и дело гаснущую папиросу.  Его можно понять. Со стенок узкого, как нора, шурфа постоянно отовсюду сочится грунтовая вода. От этого они вечно отваливаются и сползают на жидкое чавкающее дно. И для того, чтобы углубиться  хотя бы ещё на чуть-чуть, он вынужден успевать убирать всё вокруг помногу раз подряд. И теперь ему совсем не до того бесформенного золотого кусочка, над которым счастливо приплясывает участковый геолог…

Капает, сочится, тихо журчит вода. И вот уже падает, несется она по многометровому железному желобу промывочного прибора, унося в своей мути всё лишнее, легкое , песчаное и глинистое… И подходят к металлической колоде   люди, и открывают её, предвкушая золотую добычу. Они громко возбужденно переговариваются, с грохотом отстегивая железные крышки, и вдруг умолкают. А на черных рифленых резиновых ковриках среди тяжелого рыжего песка виднеются фрагменты человеческих костей и стреляные полусгнившие патронные гильзы.

А вечером, за молчаливым ужином, кто-то рассказывает о том, что когда-то на этом месте находился сталинский лагерь, и первыми рабочими на золотых россыпях были заключенные того лагеря…

Течет речная вода, всё смывает, всё вбирает в себя, словно живая память: и слёзы человеческие, и радость,  и кровь, и судьбы… И поднимается, выходит порой вода из берегов своих, торжествуя повсюду, а потом опять спадает, оставляя за собой лишь мелеющие на глазах  мутные лужи. Вроде как и не было ничего.

Только что это там мелькнуло? Там, в луже посреди полуразмытой грунтовой дороги! Речка сибирская Панимба далеко в стороне. Словно ни при чём совсем. А в луже, мелкой широкой луже темнеет рыбьей своей спиной  хариус. Слышит он, как приближается к луже бульдозер. Замер и слушает. И в бульдозере его тоже заметили.  Бежит по луже к хариусу бульдозерист. Машет рукой напарнику: давай, мол, помогай. А не даётся им хариус! Носится по луже, как торпеда, из-под самых рук ускользает, всё цепляется за обмелевшую жизнь. Подъехало  начальство бульдозерное. Самосвалы с другой встречной стороны подкатили. Гоняется народ по луже за хариусом. А толку ничуть.  Глянул взмокший бульдозерист на  отчаянную рыбёху, взобрался в кабину, завел свой агрегат, опустил нож бульдозера и…сделал им канаву от лужи до самой Панимбы: плыви, возвращайся в речку, герой! Радуйся жизни! Заслужил.

И всё бежит, бежит вода речная. И   всё дрожат, дрожат,  отражаются, сплетаются и расплетаются на ней арабески…