Северное сияние - Страница 10

Потом я увидел, как она крепко закусила нижнюю губу. Может, опять представляла себе все иначе, однако теперь, видимо, об этом забыла. Больше я ни о чем не думал. Только в самом конце отметил про себя, как это должно быть смешно: я, взъерошенный и нагой, с болтающимся галстуком на шее.

Город этот стар, и дома в нем старые. Центр наидревнейшей части приходится на четырехугольную Главную площадь, от которой берут свое начало улицы Старого города: Корошская, Ветринская, Господская. К северу от центра расположились различные конторы и ведомства, новые административные здания, школы, гимназия, жилые дома, окруженные широкими аллеями, садами и парками, которые хорошо ухожены и выглядят особенно привлекательно в предместье — районе загородных вилл, раскиданных среди холмов и виноградников. На юге и востоке, преимущественно в Магдаленском предместье, расположены рабочие районы, фабрики и заводы. В связи с быстрым притоком рабочей силы здесь теперь понастроено множество бараков. Один из таких трущобных районов жители прозвали «Абиссиния».

Если не считать дорогих вилл в парках да нескольких вновь отстроенных жилых домов в центре, то получается, что основная часть населения ютится в старых, плохо содержащихся зданиях. Их владельцы лихоимничают, почти не вкладывая средств в ремонт. У большинства домов старой постройки внутри квадратный двор, где на уровне второго этажа его непременно опоясывает нечто наподобие балкона, или, лучше сказать, галереи. По сути дела это сплошной деревянный коридор, сбитый из досок, потемневших от дождей, пол которого отполирован ногами квартиросъемщиков, из него попадают в квартиры. Окна комнат, таким образом, приходятся на наружную часть дома, то есть выходят на улицу, а двери — на деревянную галерею. Поэтому стоит шагнуть за дверь, как сразу же попадаешь в замкнутый мирок, свой дворик, и это, разумеется, придумано замечательно и умно. Двери, как правило, двойные: внешняя, сплошь дощатая и наглухо запирающаяся на ночь, и внутренняя, деревянная лишь до половины, а наверху застекленная.

За одной из таких дверей в доме на Корошской улице и совершается дообеденное прелюбодеяние, а за другой непрестанно кашляет туберкулезник. Происходит это в год, когда туберкулез в этих краях считается в основном искорененным. Прошлым летом, к примеру, на тот свет отправилось всего лишь 88 человек. А коль скоро мы находимся в самом начале нового года, то очень даже может случиться, что вышеупомянутый больной окажется восемьдесят девятым, ибо кашляет он так сильно, что его слышно даже сквозь толстые стены во дворе. Далее, напротив дверей деревянной уборной, расположенной в конце галереи, находится квартира номер три. За этими дверьми живут Катица и Гретица, попивающие ликер господина Пристовшека. На потолке и стенах их уютного гнездышка постоянно проступают темные пятна, ибо крыша сдаваемого внаем дома, принадлежащего семейству Самса, протекает, а во время оттепели текут и желоба. И чем больше вступает в свои права весна, тем больше текут желоба, а следовательно, темнее и крупнее становятся пятна на стенах и надрывнее кашель туберкулезника. Однако, если забыть про эти бытовые мелочи, квартира номер три представляет собой славное гнездышко. Повсюду плетеные салфеточки и скатерки, вязаные покрывальца. Салфеточки — произведения Катицы, так как Катица сидит дома и шьет, флакончики же из-под одеколона — собственность Гретицы, ибо Гретица время от времени подрабатывает на парфюмерной фабрике, где эти самые флакончики заполняются духами и лосьонами. Порой она прихватывает пару флакончиков домой. На стене у Гретицы висит вырезанная из журнала фотография девушек в немецкой униформе и с велосипедами. Ведь Гретица является активным членом общества велосипедистов «Эдельвейс». И песенку с этим названием она обожает, частенько ее напевает, в особенности когда господин Пристовшек приносит ликер. Когда Гретица поет «Эдельвейс» слишком громко, снизу, со двора, раздается крик старухи Грудновки, которая Гретицу бранит и всячески поносит, называя ее культурбундовкой[10]. Тогда Гретица выбегает на галерею и, перегибаясь через перила, высказывает Грудновке все, что о ней думает. После чего, облегчив душу, возвращается к Катице и снова поет в полный голос «Эдельвейс». Ведь это так замечательно — зимним утром сидеть в теплой кухоньке, и пусть на потолке и стенах пятна сырости. Вот так однажды сидят Гретица с Катицей и разговаривают.

— Я же говорила, что он придет, — говорит Гретица, — вот и пришел.

— Ну и что из того? — замечает Катица.

— Шикарный мужчина, вот что, — говорит Гретица.

— Как будто их мало, — отвечает Катица.

— А ты видела, как у него брюки отутюжены? — вопрошает Гретица и погружается в задумчивость. — Главное у мужчины — отутюженные брюки, все остальное ерунда, — добавляет она через некоторое время.

— Одни только брюки у тебя на уме, — говорит Катица, вдевая нитку в иголку.

— Сейчас-то он уж точно без брюк, — удовлетворенно замечает Гретица.

Катица прыскает, уткнувшись в шитье. Потом отпивает пристовшекского ликера и, чуть не поперхнувшись, едва сдерживается, чтобы снова не рассмеяться.

Гретица вновь погружается в задумчивость.

— У немцев у всех отутюженные брюки, — говорит она, помолчав.

— Рейтузы, — поправляет Катица.

— Рейтузы, да, — повторяет Гретица, — не то что наши жандармы, — у которых на заднице до колен свисает.

Катица не возражает. Откладывает шитье и подходит к двери. Привычным движением отодвигает занавеску и смотрит во двор. Она всегда так делает, когда подходит к дверям, чтобы лишний раз проверить, не подслушивает ли старуха Грудновка за дверью с той стороны.

— Смотри-ка, — говорит Катица, — там кто-то стоит.

Гретица быстро вскакивает, на ходу поправляя прическу и платье.

— Да не здесь, — говорит Катица, — перед ее дверью сюит. Какой-то мужчина в пальто.

Гретица отталкивает Катицу и сама отодвигает занавеску. Нервно закусив нижнюю губку, она распахивает дверь и вылетает на балкон.

— А вам кто нужен, простите? — спрашивает она громко, так что незнакомец вздрагивает, окидывает ее злобным взглядом и скатывается вниз по лестнице. Взволнованная Гретица возвращается на кухню. Она тяжело дышит, будто собирается с силами, чтобы поведать нечто важное.

— Слушай, Катица, это неспроста. Он из этих.

— Из которых? — интересуется Катица.

— Из этих, из шпиков, — говорит Гретица.

— Откуда ты знаешь? — тревожится Катица.

— Уж мне ли не знать. Таких пальто не бывает у простых полицаев. Этот политический, — говорит Гретица, — я их насквозь вижу, издали могу определить, по пальто и брюкам.

— Что ты болтаешь, — говорит Катица.

— Ничего я не болтаю, — сердится Гретица, — уж мне ли не знать, если я сама была политиш[11]. Стоит тебе вступить в «Эдельвейс», как ты политиш.

— Гретица, — говорит Катица, — ты же отлично знаешь, что никакая ты не политиш, а тебя вызывали из-за того судебного исполнителя, когда его жена заявила.

— Меня привлекали не из-за какого-то там исполнителя, — Гретица вспыхивает и надувает губы, — а потому, что я политиш.

— Ну ладно, ладно, — говорит Катица.

— Ничего не ладно, — обижается Гретица и погружается в раздумья. Она долго молчит и наконец произносит: — Тут что-то не так. С тем, который у нее, что-то точно не так. Когда за человеком следит такой тип в пальто, который занимается только теми, кто политиш, это может означать только одно: тут что-то не в порядке. Уж кто-кто, а я-то это знаю.

Во сне я очутился на незнакомой улице в Вене, однако дома были такими маленькими, будто все происходит в Линце[12]. Слышал, как бубнит отец, я за ним повторял, но разобрать не мог ни его слов, ни своих. Это я хорошо помню. Когда я проснулся, все происшедшее показалось мне неправдоподобным. И все вокруг было нереальным. Я должен был пойти туда, на Корошскую улицу, чтобы воочию убедиться в действительности свершившегося. Я походил под окнами пустой квартиры, прошел через сырую подворотню и долго стоял во дворе. Все было точно таким, как тогда, и хотя ее здесь не было, все оказалось настолько знакомым, будто это произошло на самом деле. Потом, ни о чем не думая, но полный воспоминаний о ее тихом, отсутствующем взгляде, я бродил по берегу реки. Перешел через небольшой мост и прямо перед собой высоко над рекой увидел колокольню. Сердце забилось быстрей. Я почти побежал по широкой, ведущей наверх аллее и, задохнувшись, остановился перед церковными вратами. Какое-то мгновение стоял не шевелясь, затем резко толкнул их — и мне открылось гулкое пустое пространство. Я шагнул внутрь и отчетливо услышал свое хриплое дыхание. Но в тот же миг мне стало ясно, что это не то. Не та церковь. И все же я подошел к алтарю. Иные святые смотрели сверху, иное изображение Крестного пути было на стенах. Я вышел из церкви и охладил снегом пылающее лицо.